– Всё в своё время, – сказал Никодимус. – Как вы и говорите, кое-что следует разъяснить. Но вначале вы должны поесть, да и солнце почти зашло. Вы ведь слышали, что сказало это существо о том, что надо бы быть под крышей после захода.
Хортон фыркнул.
– Предрассудок. Бабушкины сказки.
– Бабушкины сказки или нет, – не согласился Никодимус, – а лучше подчиняться местным обычаям, пока не будешь уверен.
Поглядев вдаль через море волнующейся травы, Хортон увидел, что солнце разрезано пополам линией горизонта. Травяные волны казались полосами расплавленного золота. У него на глазах солнце погружалось всё глубже и глубже в золотое сияние, и по мере его погружения небо на западе перекрашивалось в нездоровый лимонно-жёлтый цвет.
– Странные световые эффекты, – заметил он.
– Идёмте, давайте вернёмся на борт, – поторапливал Никодимус. – Чего бы вы хотели поесть? Что скажете, например, насчёт супа по-вишийски? Чудные рёбрышки, печёная картошка?
– Недурной стол ты предлагаешь, – заметил Хортон.
– Я изощрённейший повар, – заявил робот.
– Да ты хоть чем-нибудь не занимаешься? Инженер, повар. Ещё что?
– О, многое, – отозвался Никодимус. – Я многое умею делать.
Солнце скрылось, и пурпурная дымка начала словно бы сеяться с неба. Она нависла над жёлтой травой, приобретшей теперь цвет старой, отполированной меди. Горизонт сделался агатово-чёрным, не считая зеленоватого свечения цвета молодой листвы в том месте, где зашло солнце.
– Чрезвычайно приятно для глаза, – высказался, глядя на всё это, Никодимус.
Краски быстро тускнели, и вместе с их потускнением по земле начал прокрадываться холодок. Хортон повернулся, чтобы подняться по пандусу. И пока он поворачивался, что-то обрушилось на него, схватило и не отпускало. Схватило не по-настоящему, так как не было ничего, что могло бы хватать, но некоторая сила зафиксировалась на нём и поглотила его так, что он не мог двинуться. Он попытался бороться с нею, но не смог шевельнуть и мускулом. Он попытался кричать, но и горло и язык застыли. Он вдруг оказался голым – или почувствовал себя голым, не столько лишённым одежды, сколько всякой защиты, открывшимся так, что глубочайшие уголки его существа были выставлены на всеобщее обозрение. Возникло ощущение, что на него смотрят, или же проверяют, зондируют или анализируют. Раздетый, освежёванный, открытый так, что наблюдатель мог докопаться до самого последнего его желания или сокровенной надежды. Было так, сказала мелькнувшая мысль в глубине его сознания, словно явился Бог и завладел им, может быть, для того чтобы свершить правосудие.