– Откуда же этот всеподавляющий страх смерти? – спросил он себя. – Откуда это раболепие перед нею, не такое, как у обыкновенного человека, но как у кого-то, одержимого невыносимостью самой мысли о ней? Быть может, это из-за того, что он утратил свою веру в Бога, или, возможно, что было бы ещё хуже, вовсе никогда не достигал веры в Бога? И если причина в этом, то почему же тогда он стал монахом?
Начав с честности, он и сейчас дал себе честный ответ. Он избрал монашество в качестве занятия (не призвания, а занятия) не только потому, что боялся смерти, но и потому, что это, может быть, достаточно лёгкая работа, которая защитит его от этого пугающего его мира.
В одном он, однако, ошибся. Монашество не давало лёгкой жизни, но к тому времени, как он это обнаружил, он уже вновь боялся – боялся признать свою ошибку, боялся исповедаться даже перед самим собой во лжи, которой он жил. Так что он оставался монахом и с течением времени тем или иным образом (более, чем вероятно – по чистой случайности) приобрёл репутацию благочестия и набожности, бывшую некогда предметом гордости и зависти всех его товарищей-монахов, хотя некоторые из них при случае делали кое-какие недостойные, гнусные замечания. С течением времени, казалось, великое множество людей стало каким-то образом прислушиваться к нему, не из-за того, может быть, что он делал (ибо по правде сказать, делал он лишь малое), но ради вещей, которые он как бы представлял, ради его образа жизни. Теперь, думая об этом, он гадал – не имело ли место недоразумение, раз его благочестие протекало не из набожности, как все вроде бы думали, а из самого страха, и из-за страха же сознание его старалось сгладиться, стушеваться. Дрожащая мышь, подумал он, ставшая святой мышью из-за своего дрожания.
Но как бы то ни было, он сделался в конце концов символом Века Веры в материалистическом мире, и один писатель, бравший у него интервью, описал его как средневекового человека, просуществовавшего до современности. Образ, происшедший из этого интервью, опубликованный в имеющем большое хождение журнале и написанного восприимчивым человеком, не стеснявшимся для пущего эффекта слегка приукрасить факты, произвёл толчок, который несколько лет спустя привёл его к возвеличиванию как простого человека, сохранившего проникновенность, необходимую для возврата к первичной вере, и душевную силу, чтобы удержать эту веру против вторжения гуманистической мысли.