— У тебя, — говорит, —
Сашок, дед вроде как плотником был?
Ты острогай мне дощечку поглаже, чтобы
с краю огородиться. А то я с кровать
падаю.
Просил еще закурить, да только
не дал я. Бабы вцепились в руку, вытолкали
взашей.
Ну что ж, — думаю, — надо
уважить. Достал с чердака досточку липовую. Прошелся
шерхебелем, вывел фуганком уровень, загладил шлифовальной машинкой.
Назад возвращаюсь — заказчика нет. В морг увезли.
Эх, жизнь! Не скажешь, что так
уж она и коротка, а всегда чего-то
не успеваешь. Кто покурить, кто попрощаться, кто получить
пенсию.
Я вынырнул из-под вагона и замер,
не успев выпрямиться. Ни за что б
не поверил, что узнаю по голосу этого пса! Звали его, как
и добрую половину собак с нашей улицы, Мухтаром. Ну,
дворняга дворнягой! Черно-белый, с рыжим лохматым загривком.
Я его помнится, не очень то и любил за то,
что ни капли не похож на овчарку. Был
он старым, слепым и доживал свой век в дровяном
сарае. Собачьим умом, Мухтар понимал, что уже никуда
не годится, но очень хотел доказать, что он еще
ого-го! На чужаков громко не лаял — боялся, вдруг
прилетит камень, а откуда, не уследишь. Зато
на своих отрывался по полной. Меня, к примеру, чуял
метров за сто. Выйдешь бывало на край насыпи,
а он уже давится гавом, исходит слюной.
Я на него не обижался. Наверное, понимал, что
когда-нибудь стану таким же, как он. Калитку откроешь,
окликнешь его: «Мухтар, да ты что ж,
дурачок?» — и он — ну извиняться! Ползет
по земле, наяривая хвостом, и белыми пятнами глаз
в душу заглядывает. Да! Жила когда-то в этом месте
любовь, а теперь — одна ностальгия.
Дом я узнал издали, каким
он когда-то был. Две комнаты, коридор и небольшая
прихожая, укрыты в зарослях винограда. Из трубы вьется
дымок, отбрасывая легкую тень на серебро крыши. Без более
поздних пристроек, есть в нем гармония воплощенного
замысла.
В открытые емкости напротив моего
огорода, из цистерн сливают жидкий гудрон. Две смоловозки
ожидают погрузки. Возле сторожки суетится и падает дядя Вася
Культя. Он ремонтирует тэн, а напарник готовит шланги.
Под ногами пузырится земля. Я всегда обходил это место,
а сейчас иду напрямик. Дяде Васе нужно подать руку, извиниться
за прошлое.
Его прозвали Культей из-за согнутой
в кисти правой руки. Она у него до плеча
в глубоких белесых шрамах — посекло на фронте
осколками, и хирурги добавили. Тем не менее, этой рукой
он вполне управлялся: мог из ружья стрелять и, даже,
стакан держал. Был ли у него дом? — этого
я не знаю. Мне почему-то всегда казалось, что
он навсегда приписан к смоле. Ночевал дядя Вася
в железнодорожной теплушке, снятой с колес
и поставленной на высокий фундамент специально для
сторожей.