Мальчишки — народ, по сути своей,
жестокий. Леху Звягинцева, который носил корсет, мы дразнили
«Горбатым». Сорокалетний даун с соседней улицы был для нас
«Сашкою-дурачком». Деда Корытько, с пробитою насквозь шеей,
из-за дефектов речи, мы за глаза называли «Кугук», или
«Кецеке».
Никому на моей памяти дядя Вася
не досаждал. Но появилась у нас, пацанов, забава
«громить Культю». Летом, когда темнело, мы вброд пробирались
на островок, намытый течением между двух рукавов реки.
(Он граничил с нашим участком и был продолжением
огорода). Оттуда сторожка, как на ладони, метрах
в пятнадцати по прямой.
Когда внутри угасал свет, мы начинали
бросать комья земли. Считалось особым шиком попасть
по железной крыше. Кончались эти погромы всегда одинаково.
Дядя Вася долго терпел, потом выскакивал на порог
с берданкой в руке и громко палил в воздух.
И мы убегали против течения речки, сбивая о валуны
босые ступни.
Сколько ему сейчас, сколько мне? Впрочем,
какая разница? Время идет только вперед, нет у него минусовых
значений. И то, что я сейчас вижу — только дань
благодарной памяти.
Все у дяди Васи наладилось. Темно зеленый
«ЗИС» с черной цистерной в кузове, встал под погрузку.
Шофер, пережевывая окурок, одною рукой поправляет шланг, другой
вытирает пот.
Жарко. На растущих поблизости
деревцах — черный налет сажи. Судя по зеленым плодам,
сейчас середина весны.
Культя идет к рукомойнику, подтягивая
штаны. Увидел меня, обрадовался:
— Здорово, барчук (он всех барчуками
дразнит), кто это тебя так?
Я что-то порываюсь сказать,
но он недовольно перебивает:
— Слушай сюда! Ты слишком
не торопись. Не до тебя там. В общем, дождись,
когда дед успокоится. Скажешь ему потом, что цемента мешок стоит.
Ребята хотят рупчик. Ну, давай! Запарка у нас.
Мягкая пыль лежит на дороге тонким
ковром. Ей припорошены лужи. Двадцать шагов —
и я дома. И тут до меня доносятся громкие
голоса.
— Степан, ты прости, Степан!
— с надрывом кричит незнакомый голос.
— Вон, сволочь пошел! — свирепо орет
дед.
Все верно. Ему, похоже, не до меня.
Сторонюсь, отхожу к забору.
Пьяный мужик в расхристанном пиджаке,
спотыкаясь, летит на дорогу. Поднимается, падает
на колени.
— Ты бей меня, бей, только
прости!
— Сволочь! Какая же ты сволочь!
— дед толкает его прочь от двора и почему-то
плачет.
Вот тут моя память ошиблась. Этот случай
я помню, даже знаю, что сейчас происходит. Человек, который
стоит на коленях — бывший полицай, недавно досидевший
свой срок. Когда-то он выдал немцам мою бабушку. Сказал, что
ее муж коммунист, бывший председатель колхоза и воюет
сейчас в Красной Армии.