Роман почтительно кивал и уверенно
принимался спрягать глагол «савав». Он вообще вёл себя с Мюнцером
крайне аккуратно и подчёркнуто вежливо. Во-первых, из-за его
ветхости – Роману казалось, что при недостаточно бережном обращении
тот рассыплется. Во-вторых, он Мюнцера просто опасался – Исаак
Израилевич при всей своей старческой немощи был весьма суров и
деспотичен. И Роману вовсе не хотелось заработать какое-нибудь
унизительное доисторическое наказание, с длинным списком которых
господин Мюнцер ознакомил его в самом начале их сотрудничества.
Всякое мелкое рукоприкладство было
для Исаака Израилевича в порядке вещей. Схлопотать по губам можно
было, всего лишь указав в качестве огласовки патах вместо камац. А
за употребление глагола «бара» вместо «аса» можно было запросто
получить пощёчину.
Роман, до дрожи ненавидевший любою
фамильярность в отношении себя, готов был испепелить этого дряхлого
инквизитора, и с трудом удерживался от того, чтобы сделать ему в
ответ какую-нибудь фантастическую гадость в рудневском духе.
Останавливал его не столько древний возраст Исаака Израилевича и
даже не его безусловная ценность, как специалиста, но, в первую
очередь, уважение к Ливанову, которому немалых трудов стоило
уломать этого старикашку взяться за обучение Романа. Подвести Павла
Петровича, который так искренне переживал, что не сможет сам давать
ему уроки, который так ответственно отнёсся к своему обещанию,
очень не хотелось. Ведь Ливанов был настолько внимателен, что
помимо всего прочего оставил ему у Мюнцера в подарок учебник
древнееврейского языка, словарь и Тору на иврите. В прилагавшейся к
свёртку краткой записке он просил принять всё это в качестве
неустойки за невыполнение взятых на себя обязательств.
После этого Ливанов и вовсе
показался Роману чем-то вроде доброй феи-крёстной, и его намерение
во что бы то ни стало вытерпеть самодурство Мюнцера стало просто
железобетонным.
Про себя Роман усмехался: горечь
смирения – а ведь раньше он бы назвал это унижением – стала для
него слаще пустой и бесплодной гордости. О, да! Он полюбил это
ощущение свободы от глупых, выпивающих все душевные соки эмоций,
замешанных на пустых амбициях. Он смирился даже с тем, что оказался
в положении благодетельствуемого: он ни копейки не платил Исааку
Израилевичу. Обсуждать эту тему Ливанов почему-то сразу наотрез
отказался.