– Перестань. У меня от такой качки
начнётся морская болезнь!
– Всё-всё! – заверяет Радзинский,
вытирая выступившие от смеха слёзы. Он крепко обхватывает Аверина
обеими руками, и закрывает глаза, честно намереваясь уснуть. Но
через некоторое время снова раздаётся его сонный голос, – Коль,
прекрати моргать. Твои ресницы мне шею щекочут.
– А? Хм… Я тут прикидываю: ты лет
тридцать протянешь ещё – до девяноста? – задумчиво откликается
Николай Николаевич.
– Ты собираешься ещё и сроки
конкретизировать? – поражается Радзинский, сразу распахивая глаза.
– По-моему, это хамство!
– А день смерти себе выторговывать –
не хамство?
– Нет. У любого человека может быть
своя маленькая слабость.
– Это я, что ли, твоя маленькая
слабость? – подозрительно уточняет Аверин.
– Ты моё сокровище! – Радзинский
целует Николая Николаевича в макушку. – И в архив с утра ты, а не я
собирался. Можешь быть уверен – я не стану тебя будить – у меня
рука не поднимется…
– И кто ты после этого?!
– Как – кто? Великий и Ужасный
Доктор кукольных наук Карабас Барабасович… – фамилию сам придумай.
Мне лень.
– По-моему светает уже, а я тут буду
всякие глупости придумывать! – обиженно замечает Аверин. – И только
попробуй – не разбуди!..
– Надуешься, и целый день будешь
делать вид, что меня нет? – вкрадчиво интересуется Радзинский.
– Викентий! Я сейчас кусаться начну!
– строго одёргивает его Николай Николаевич. – Быстро: закрыл глаза
и уснул!
– Слушаю и повинуюсь, мой
господин…
– Не ёрничай!
– А дышать можно?
– Можно. Но только дышать!
– Лейл менуха (1).
1 Спокойной ночи – (иврит).
– Да спи уже! – стонет Аверин.
В комнате, и правда, заметно
светлеет. Уже отчётливо видны очертания мебели и роскошные волосы
Радзинского, разметавшиеся по подушке. Он спит, крепко, как
любимого плюшевого мишку, прижимая к себе Аверина. Николай
Николаевич в полусне делает слабую попытку повернуться на другой
бок, но суровая рука Викентия Сигизмундовича мощно фиксирует его на
месте: не вздохнуть, ни шевельнуться. Николай Николаевич,
смирившись, утыкается в него носом и отключается. Освободиться из
собственнических объятий Радзинского у него не получится до самого
утра – подтверждено экспериментальным путём…
Дверь скрипнула, и они оба замерли:
Роман – на пороге, сжимающий дверную ручку, Руднев – с какими-то
бумагами в руках у стола своей секретарши, которой (с ума сойти!)
не было на рабочем месте.