– Как тебе? – спрашиваю я. Захар
переводит взгляд с оружия на меня. Глаза его хитро сощурены, под
вислыми усами прячется лукавая ухмылка. Только напрасно он так
смотрит. Я-то знаю: нет в нём ни грамма хитрости. Много чего есть,
а этого нет. Помню, когда я был пацанёнком, он усаживал меня на
колени, а я просил рассказать «сказку про войну». Эх, как хорошо-то
было: улучив момент, я дёргал дядьку Захара за ус. Главное в этом
деле – суметь удрать. Замешкался – на тебе увесистый шлепок!
Плохо, что он тоже помнит мои
проказы. Подозреваю, что я для Захара так и остался пацаном,
значит, и отношение ко мне соответствующее. Но я всё равно его
уважаю: хоть он мой начальник, но мужик душевный. Вчера за пьянку в
рабочее время ждала бы меня серьёзная взбучка. Получил бы я в зубы,
и месяц занимался бы исключительно разруливанием шумных бабьих
свар. Сегодня – не так. Захар сидит напротив, а в кружки налит
самогон. Случай особый. Во-первых, праздник у меня, а во-вторых…
во-вторых, Степан Белов приказал напиться, приходится исполнять.
Хорошо, что рядом Захар. Потому что, когда один, выпивка не
радость, а сплошное мучение. Опять же, и поболтать с кем-то
нужно.
Душевно сидим. Говорим о дельном, о
пустяшном, и о сущей ерунде.
Захар выдёргивает нож из столешницы,
пробует лезвие, взвешивает оружие на ладони.
– Красив, чёрт! – в голосе Захара
нескрываемое восхищение. – Ничего не скажешь, красив. Получается у
Степана такие штучки делать. Мастер!
Захар цепляет на кончик ножа огурчик,
а мне говорит:
– Наливай, юбиляр.
Два десятка лет прошло с тех пор, как
я появился на свет. Тогда это никого не обрадовало – некому было
радоваться: имя отца неизвестно, а мать умерла после родов. И что
прикажете делать с малышом? Люди не знали, как самим выжить, а тут
я! Не ждали? Сюрпри-и-из! Терентьев решил: что вышло, то вышло –
родился, так живи. Фамилию мне дали Первов, потому что я был
первым, рождённым после Катастрофы, а назвали Олегом. Что-то с этим
именем у Терентьева было связано там, в прежней жизни. Бездетная
одинокая женщина согласилась за дополнительный паёк попробовать
выходить нежеланного младенца, и у меня хватило наглости выжить.
Спустя ещё какое-то время сделался я всеобщим любимцем, Клыков
называл сыном полка, Терентьев своими руками мастерил для меня
игрушки. К слову, игрушек было навалом, и самодельных, и оставшихся
у людей от той жизни – всё несли мне. Каждый норовил хоть чем-то
порадовать шустрого малыша. До трёх лет я был единственным выжившим
ребёнком, появившимся на свет после катастрофы. Это после женщины,
глядя на меня, перестали бояться рожать, и даже принялись делать
это с каким-то азартом, словно бросились навёрстывать упущенное. Да
разве наверстаешь? У нас и сейчас мало рожается детей, а уж
тогда…