– Ясно, – ответил я, хотя на самом
деле понял лишь, что развесёлый вечер отменяется. Я ни разу не
ездил за соляркой. Я, вообще, дальше, чем на пятьсот шагов от
Посёлка не отходил. Я не умею жить в лесу, и не хочу в лес! Какая
лесникам от меня польза? А хлопот с новичком, точно, не оберёшься.
Но ничего этого я Степану не сказал. Какой смысл, если всё
решено?
Маленький, корявый и заросший рыжим волосом человечек по имени
Лёша, подбоченившись, стрельнул в меня взглядом жёлтых прищуренных
глаз, в дебрях неопрятной бороды обозначилась кривая ухмылка.
– Парни, гляньте, как вырядился. Кажись, думал, что его по бабам
зовут, – глумливо проговорил Алексей. Не зря его кличут Лешим. В
точку попало прозвище, приклеилось, не отдерёшь. Савелий
охотно заржал над шуткой, не постеснявшись выставить напоказ
коричневые пеньки зубов. Антон улыбнулся без ехидства, и почти
дружелюбно.
– Ты вот что, – сказал он. – Ты на этих сморчков не обращай
внимания. Ну их! Как есть – бомжи, смотреть тошно. А к нам
цепляются, потому что завидуют. Мы-то с тобой хоть куда!
– Хоть туда, а хоть сюда! – захихикал Леший. – Пятый десяток, а
хорохоришься, как пацан. Смотри, не надорвись. Инфаркт не
дремлет.
– Завидуй, завидуй, – сказал Антон. – У самого, небось, в штанах
всё отсохло. Потому ты и злой.
Савелий опять заржал, а мне подумалось, что лесники – люди с
причудами. Оно и понятно: если человек дружит с головой, его за
Ограду и пинками не выгонишь, а эти сами в лес ходят.
На лесниках залатанные штормовки, нахлобученные до бровей
вязаные шапочки, обвисшие на коленях портки, на плечах болтаются
тощие рюкзачки. Я в этой компании, действительно, выгляжу чужаком,
хотя и нацепил старьё, которое не очень-то и жалко.
– Ну, что, туристы, все собрались? Айда с Яшкой ругаться, –
сказал Леший и закосолапил к оружейному складу.
– Здесь вот, и ещё здесь, – дрожащей ладонью Яков придвинул ко
мне лист бумаги. Кривой, с обломанным и почерневшим ногтем, палец
указал, где я должен расписаться. В комнатке с затенёнными
разросшейся сиренью окнами, мрачно даже в ясный день, а ранним
утром, когда на улице ещё как следует не рассвело – и вовсе темно.
От кривой свечки, чадящей рядом с чернильницей, толку немного, и,
чтобы разобрать написанное, пришлось поднести серый и шершавый на
ощупь лист бумаги к глазам.