То есть, конечно же, гора Оэ была
здесь — их отделяла от убежища Монаха-Пропойцы только одна долина,
прорезанная речкой. Но эту долину еще нужно было миновать — и,
обойдя гору извилистыми тропками, выйти к пещере…
— Я бы почувствовала, — покачав
головой, женщина выкатила из костра спекшийся комочек и ногой
подтолкнула его к Кинтоки. — Понимаете, меня все-таки учили.
Они жгли костер, не скрываясь — как
поступили бы на их месте и ямабуси, бродящие по стране без цели,
наугад.
— Да и не все, что я умела, когда
сама носила в себе злого духа, ушло от меня.
— Если это так, почтенная госпожа, то
не могла ли нечисть заметить вас? — спросил Райко.
— Не могла. Они не видят ни меня, ни
моего сына. Вернее, не отличают нас от обычных людей. И потом,
когда нечисть меня замечает — я замечаю ее. Странно все это.
Похоже, здесь их нет вовсе.
Она выкатила из костра второй катышек
глины — для Урабэ. Цуна свою долю уже съел, и теперь подремывал,
завернувшись в дорожный плащ. Садамицу сказал, что ждать рыбы не
будет, предпочитает выспаться; набил живот сушеным рисом и морской
травой — и заснул.
А к Райко сон не шел. Все вокруг было
плотным — земля, деревья, люди, рыба в костре, даже сам костер
казался вещью, чем-то, что можно потрогать или даже унести. И в то
же время ему мерещилось, что их всех нарисовал на бумажной ширме
художник, да не нарисовал даже, а намалевал, как получится — и
самому не понравилось, вот он и выбросил ширму на задний двор, и
теперь ее шевелит ветер, поливает дождь и, если присмотреться,
кажется, что фигурки двигаются, но еще весна, еще осень и краски
поблекнут совсем, лес, путников и огонь смоет вода, проглотит
плесень…
Котелок вскипел. Монахиня насыпала в
чашку китайского листа и залила кипятком.
— Вам не предлагаю, господин Райко —
вам надо поспать, — сказала она. — Первая стража за мной.
— Может быть, лучше вам не пить,
почтенная госпожа? Я что-то никак не усну.
— Уснете, — улыбнулась монахиня. — Вы
только позвольте себе закрыть глаза.
Райко пожал плечами — ну закроет,
толку-то… послушался — и пропал отовсюду, будто его фигурку кто-то
вырезал из картины. Наверное, так было к лучшему — а вдруг дождь,
что разбудил его ранним утром, смыл бы его с ширмы?
Проснулись мокрые, совершенно
неподобающим образом злые — и это монахи, презревшие обманы
дольнего мира — и поняли, что нужно двигаться дальше: вокруг все
сочилось водой.