Гадатель встал, зачерпнул ковшом воды
из кадки в углу веранды — и вылил медленной струйкой конюшему на
висок. Тот заморгал, задышал часто — а потом с помощью стражника
сел и вроде бы даже успокоился.
— Ты умрешь, — сказал Райко. — Но
если ты все расскажешь мне, я поеду на гору Оэ и постараюсь спасти
твою дочь, если это еще возможно. Хотя бы ее спасение стоило мне
жизни. Я клянусь тебе в этом, слышишь? Но если ты не расскажешь
нам… Что ж, твоя дочь не хуже и не лучше тех девушек, которые
погибли по твоей вине. А ты — ты хуже тех отцов, которым я приносил
горестную весть. Говори.
— Но… но вы же знаете, от кого я шел.
Вам запретят, она умрет.
— Я знаю, от кого ты шел. Я не стану
спрашивать позволения. У Тайра Садамори были полгода на уговоры, у
меня их нет.
Конюший снова заплакал — но уже не
навзрыд, как в прошлый раз. Он плакал — и говорил ровным, тихим
голосом, словно бы слезы принадлежали кому-то другому.
Началось все около года назад, как
раз когда изволил сокрыть свой лик государь Мураками. Свадьбу
дочери конюшего и смотрителя соколиной охоты, назначенную на
благоприятный день шестого месяца, из-за траура пришлось отложить.
А несколько месяцев спустя помолвка расстроилась из-за того, что
невеста оказалась беременной. Виновника искать не пришлось —
господин тюнагон подарил своему конюшему несколько штук дорогого
полотна, сколько-то искусно сделанной утвари — и сам все объяснил.
«Родится девочка — возьму к себе в дочери, — сказал он. — Родится
мальчик — и его не оставлю заботой».
Ребеночек, однако, прежде срока
родился мертвеньким, и к прислужнице господин Канэиэ охладел. А
конюший расстроился и стал искать способов вернуться во дворец
Хорикава-ин, где он служил раньше, до того как братья
разъехались.
И попал прямо в змеиное кубло.
Потому что старшие братья невесть с
чего воспылали к младшему ненавистью — и твердо решили сжить его со
свету. Конюший не видел ничего дурного в том, чтобы приложить руку
к отправке господина тюнагона в ссылку — по правде сказать, он в
том видел много хорошего и был даже согласен рисковать. Он любил
дочь, а ее очень уж крепко обидели. Но с нечистью связываться не
собирался… только кто ж его спрашивал?
— А откуда взялась нечисть? — спросил
Сэймэй.
— А как ей и положено — из гроба. Я
сам не видел, как дело было, только слышал от других, что господин
Великий Министр изволили прихворнуть — и уже совсем было померли,
но перед смертью сказали, чтобы не звали бонз, а по старинке
совершили обряд оплакивания. Ну, как водится, плакальщики рыдали и
три дня уговаривали его вернуться… А он возьми да и вернись.