— Немцу? — переспросил Тони.
— Не, ну ты чё, за каким чертом немцу
песенки?
— Не знаю, мало ли…
— Не, негритенку, конечно. Весь цирк,
преставь! Все-все!
— Хором?
— Иди ты в задницу! Я ничего не буду
гварить! — Кира надулась.
— Ну ладно, ладно… Я молчу.
— Ты вседа ржешь, как суслик! Чё я ни
скажу — все те смешно!
— Я не смеюсь, я иронизирую. — Тони
попытался ее обнять, но она вывернулась из-под его руки. — Ну не
обижайся, крысенок…
— Я не обижаюсь, мне просто обидно… Я
те рассказываю, а ты ржешь! А там так отпадно было, я дажа
разревелась, как отпадно! И в конце она, вся такая беленькая, на
маевку со всеми идет и поет… И музыка такая… такая…
торжествующая.
— Торжественная?
— Не. Ну и торжественная тоже.
Победная. «Мы любим родину как невесту и бережем ее как заботливую
мать».
— А родина-то при чем? — не удержался
Тони.
— Ну, в смысле, что у них люди дышат
вольно, не как у нас или в Америке.
— Я же говорил — агитация.
— Ничё не агитация! Про любовь и
ваще. Про добрых людей, понимаешь?
— Ну да. Все русские добрые, а немцы
— злые.
— Ничё и нет. Там, межу прочим,
дилектор цирка был самый добрый, а он тож был немец. И звали его
как-то по-немецкому. А дочка евоная была Райка, ширли-мырли такая,
и по-нашему гварила так ржачно!
— Тоже немка, что ли?
— Не, она была, наверно, русская…
В общем, на Киру мюзикл произвел
чрезвычайное впечатление. Она даже собралась покрасить волосы
пергидролем, и Тони, пришедший в ужас от этой ее идеи, сначала
ляпнул, что от пергидроля могут выпасть все волосы, а когда она
заявила, что пойдет в парикмахерскую, где разбираются в таких
делах, долго убеждал ее в том, что все блондинки — идиотки.
Сработал другой аргумент: повышенный спрос на белокурых невест в
рейхе. Одному богу известно, что придумает Кира, когда посмотрит
следующий мюзикл русской труппы под названием «Парнишка»…
Кровля светила отраженным светом — и
это роднило ее с луной. Лунный свет пугает людей своей безжизненной
белизной, но свет, исходящий от кровли, еще более жуткий — то ли
зарево далеких пожаров, то ли отблеск адова пламени. Тони помнил
зловещие зарева в ночном небе и канонаду, громами гремящую за
горизонтом. Ветер тогда пах гарью и порохом.
Призрачный рассеянный свет
пульсировал и переливался, и Тони не сразу заметил фигуру на
колокольне. Белый воротничок издали был виден лучше, чем темный
силуэт преподобного, замершего неподвижно и вперившего взгляд будто
бы прямо Тони в глаза.