— Чего кричишь, дуралей? — сердито
спросил отец, оказываясь рядом. — Этот лес крикливых не любит.
— Я… — Гензель сглотнул. — Пустое,
показалось.
Отец с брезгливым выражением на лице
проследил путь странной твари. Кажется, та не искала человеческого
общества, просто тащилась куда-то наугад.
— Испугался?
Гензель мотнул головой, но попробуй
солги отцу, чьи глаза пронзают тело вместе со всеми его потрохами и
мыслями подобно всепроникающему альфа-излучению. «Скруээ-э-пп-п-п!
— насмешливо сказала механическая отцовская нога, явно издеваясь. —
Какой трусливый мальчишка, гляньте только. Скруээ-э-пп-п-п!..»
— Нашел чего бояться, — буркнул отец,
явно недовольный. — Дрянь всякая… Тебе только зубами щелкнуть — она
и лопнет со страху. Ты, может, и лягушки болотной испугаешься?
«Нет здесь лягушек, — подумал Гензель
хмуро. Он не любил, когда отец поминал его зубы. — А если и есть,
так та лягушка нас обоих сожрет, недорого возьмет. Зубы у здешних
лягушек, небось, побольше моих будут…»
— Не испугаюсь.
— По делу надо бояться, — пояснил
отец, поправляя ружье. — Без дела боязнь — дурная… Вот как та
тварь, что на прошлой неделе Карла сожрала… Притворилась деревом, а
он ее возьми и коснись, на свою беду. А она в него кислотой… Только
дым пошел. Думали, хоть обувка от него останется, да куда там.
Домой в казане разве что нести, вдове на радость… А ты дури всякой
боишься. Гретель! Во имя бессмертного и святого Человечества, куда
сестра твоя опять запропастилась?
— Здесь я, отец! — донесся из-за
спины тонкий голос, точно птица какая-то пискнула в сумрачном,
наполненном миазмами лесу.
Гретель шла по следам Гензеля,
придерживая подол и широко переставляя ноги. Время от времени она
отставала, но быстро нагоняла их, и Гензель всякий раз дивился
тому, откуда в этом тощем девчачьем теле столько выносливости.
Гретель не жаловалась, не стонала, не просила сделать привал. С
осунувшегося лица, бледного, как свежеслитое молоко в крынке,
внимательно взирали глаза, большие, внимательные и кажущиеся почти
прозрачными. «Бес у нее в глазах, — шептались за спиной соседки в
Шлараффенланде, но, конечно, просто из дрянной своей зависти. —
Экие же глазищи безумные!..»
Они могли завидовать Гретель. Лицо у
нее, пусть и ужасно бледное, было вполне человеческих черт, а по
нынешним временам даже миловидное. Что же до глаз и их странной
прозрачности, Гензель за сестру и подавно не беспокоился — глаза
эти были зрячими и, как он не единожды убеждался, удивительно
зоркими. Белыми были и волосы Гретель, что легко было заметить по
выбившимся из-под платка прядям, время от времени досадливо
одергиваемым. Когда-то, когда Гензель был достаточно мал, чтоб
пройти под кухонным столом, а Гретель вообще была пищащей крошкой,
он спрашивал у отца, отчего у сестры такие дивные, белого цвета,
волосы. Отец ворчал: «В молоке парном искупалась, когда рожали… Иди
во двор, делом займись лучше!»