— Вы могли жить, сударь, но вы
попросили у ведьмы то, что вас погубило. Кто же из нас виноват?
Она не очень долго ждала ответа.
Человек-лев рявкнул и попытался схватить зубами ее ногу. Если бы
ему это удалось, ступня Гретель мгновенно превратилась бы в кашу из
раздробленных костей, не помог бы и толстый кожаный ботфорт. Но она
проворно убрала ногу.
Многие люди считали Гретель
отрешенной и слишком задумчивой. Живущей в ином, невидимом мире и
слабо реагирующей на внешние раздражители. И многие потом об этом
жалели.
— В этом все люди, — задумчиво
сказала Гретель, и уже непонятно было, обращается она к хрипящему
от ненависти человеку-льву, к Гензелю, к самой себе — или же вовсе
ни к кому из перечисленных. — Они отчаянно требуют у ведьмы чуда,
не желая слышать предупреждений и оговорок. Они упрямо хотят
невозможного и уверены в том, что геномагия вправе им его дать.
Увы, иногда они получают то, чего просят. И неминуемо уничтожают
себя.
Человек-лев стал задыхаться. Легкие
его клокотали, как кузнечные мехи, в которые попала влага, из пасти
высунулся длинный алый язык, покрытый кровавой пеной. Но взгляд
оставался прежним, черным от ненависти, жгучим, тяжелым. Существа с
таким взглядом не отступаются. Наверно, Гретель тоже наконец это
поняла.
— Не принимайте подарков от ведьмы,
если не уверены, чего на самом деле желаете, — сказала она,
запуская тонкую бледную руку за пояс короткого, по мужской моде,
дублета. — И, может, тогда геномагия будет милостива к вам…
В руке ее появилась крохотная
склянка, прозрачная и невесомая. Но Гензель все равно напрягся.
Слишком уж часто он видел, как капля какого-то совсем безобидного
на вид зелья творила с людьми и вещами страшные вещи, подчас не
подчиняющиеся осознанию.
Но в этот раз ничего откровенно
жуткого не произошло, когда Гретель щелчком открыла склянку — и
опорожнила ее на умирающего мула. Небо над Лаленбургом осталось его
прежнего цвета несвежей мертвой рыбины, гром не грянул, молнии не
сверкнули. Но мул вдруг почти мгновенно затих, словно оглушенный
тяжелой дубиной между глаз. Он еще пытался рычать, тщетно напрягал
мускулы, ворочался, но тело его стало обмякать, набухшие мышечные
волокна под шкурой разглаживались, конечности цепенели. Еще
несколько секунд — и кипящие ненавистью глаза затуманились,
потеряли блеск, стали большими черными жемчужинами, запотевшими от
чьего-то дыхания.