Ёркина я изобразил, поймав пик мысли – плечи у «полкана»
напряжены, пальцы сжимаются в кулак, будто уже хватают того, кто
«кое-где у нас порой честно жить не хочет», лоб нахмурен, а глаза
источают ум и крайнее сосредоточение.
По памяти нарисовал бабу Феню. Картину я назвал «Ожидание» - в
хате чисто, уютно, беленая стена мелом отливает, на половичке,
плетеном из лоскутков, умывается довольный жизнью котяра, а
старушка присела у окна. За стеклом – дождь. Мир размыт, сквозь
струйчатые потеки еле различаются молодые яблоньки, забор, улица,
сельпо… Бабушка смотрит за окно с усталой тоской, и непонятно, то
ли это глаза ее повлажнели, то ли в них отражается ненастье…
У тети Веры, у самой слезы наворачивались, лишь только она
взглядывала на полотно, а Лиза всё спрашивала: «Пух… нет, ну как ты
это делаешь?!»
Как делаю… Беру и пишу. Всякая картина должна передавать эмоции.
Как «Герника», как «Иван Грозный, убивающий своего сына». Хоть
Иоанн Васильевич и не трогал царевича, но как выписан ужас от
содеянного!
Если же при взгляде на холст в душе ни малейшего отклика, то это
не живопись вовсе, а так, нечто декоративно-прикладное, чтобы дырку
на обоях загораживать.
Я критически осмотрел последнюю из решеток. Сверкает как новая.
А тут и Катя вышла, зевая и кутаясь в цветастый халат.
- Доброе утро, - пробормотала она, шаркая тапочками. – Чай
есть?
- А как же! – взял я тон хитрована-приказчика. – Извольте
отведать, барышня! Будьте любезны!
Угодливо кланяясь, я проводил соседушку в «чайную» - тесную
комнатку рядом с кухней, бывшую людскую. Неделю назад мы устроили в
ней субботник – вынесли ненужную рухлядь, поставили стол, а трубу
старого медного самовара, надраенного в шесть рук, вывели в особое
отверстие в стене, приспособленное как раз для чайных
церемоний.
- Грузинский, не обессудьте, - балаболил я, втягивая носом
легчайший запах сгоревших лучин и щепок. - Зато баранки – высший
сорт! Сахарку-с?
- Ступай уж, - важно сказала Катя, привставая на цыпочки и
дотягиваясь до своей любимой чашки, голубой в белый горошек.
Улыбаясь, я вернулся на кухню, и тотчас, будто меня дождавшись,
затрезвонил телефон – здоровенный аппарат из черного эбонита,
висевший на стене.
- Алло?
- Антоша? – растревоженный голос Кербеля рвался из тяжелой
трубки. – Ты где?
- Дома…