Степан выдохнул и плотно припечатал
ладонью стол:
- Ладно, иди проспись. Я не буду
заявлять, но при одном условии.
Он сделал многозначительную паузу,
как Леонид Ильич, светлая ему память:
- Ты больше не фокусничаешь. Если
твой комбайн еще раз окажется не на месте, я тебя сдам. И мало тебе
не покажется.
- А че я? – плаксиво протянул Ощуров,
- я тут ни при чем. Елисей сам ездит, скучно ему на МТС сидеть. Он
на шоссе хочет, в дорогу, чтоб на дальняк. Я вот чую… у него, как у
нас, душа есть.
- Да, есть. А Галка утверждает, что у
нее коза разговаривать умеет.
Ощуров пожал плечами, взял кепку и,
пошатываясь, вышел. Осталась после него только перегарная вонь и
мутное болталово в душе.
В сумерках предметы в конторе
расплывались, превращались во что-то странное и даже
фантастическое. Старая картотека стала большой собакой, а сломанный
вентилятор – бледным Пьеро в огромном белом жабо. Они вдвоем
смотрели в окно на нарождающийся месяц и думали, почему ветреная
Мальвина их оставила.
Такой месяц, неуверенный и тонкий,
как подросшее деревце, Степан уже видел. Это было давно, еще до
армии, когда он с Людой только женихался, провожая ее поздним
вечером до крыльца, и страшно пугаясь всезнающих соседских бабок.
Люда тоже была тоненькая, еще не окрепла в кости и не налилась
силой, но была в ней тихая, спокойная уверенность. К ней хотелось
прислониться, как к прочной бревенчатой стене избы-пятистенки,
которая уже сто лет стоит и простоит еще двести.
И все же она – девушка, конфеты вон
любит, пирожные корзиночки. Летом Степан ей цветы носил, а она
улыбалась, да в банку ставила на подоконник. Он, когда по утрам на
практику в МТС шел, эти цветы видел, и так ему хорошо делалось – аж
сам себе нравился. Но зимой цветов нет, а порадовать ее хотелось, и
тогда он придумал план.
Степан украл на конюшне двух меринов.
Ну как украл – вывел ночью по рыхлому снегу. Вел, вздрагивая от
каждого шороха. Но ни звука не было в целом мире – только тоненький
месяц над головой качался. Степан смотрел на него и не понимал: то
ли он осуждает, то ли радуется.
Он привел коней к Людкиному дому,
посадил ее, и они поехали в поле.
Снег скрипел под копытами, Люда
улыбалась, а от ее улыбки поднимались к небу тонкие завитки пара.
Такие же невесомые, как ее волосы, змейками струившиеся по шее.
Степан смотрел и так широко в груди делалось, будто и нет той груди
– нет стенки между ним и морозным воздухом. Он забывал, что завтра
его арестуют за кражу, а если повезет, то конюх просто изобьет его
в кровь. Какое это имело значение? Ведь больше никогда в
человеческой истории месяц не будет так звенеть, и поле не будет
светиться, словно под насыпавшим снегом включили лампочки.