Но крылья сна уже несли его обратно в ночную пустыню, изумляющую
любого новичка невероятным разнообразием живности, которая с
первыми лучами солнца в буквальном смысле слова проваливается
сквозь землю. От Цэрлэга он узнал, что эта пустыня, так же как и
любая другая, от века поделена на участки: каждая рощица саксаула,
луговина колючей травы или пятно съедобного лишайника –
манны, – имеет хозяина. Орокуэн без труда называл ему
кланы, владеющие теми урочищами, по которым пролегал их путь, и
безошибочно определял границы владений, явно ориентируясь при этом
не на сложенные из камней пирамидки або, а на какие-то
лишь ему понятные приметы. Общими здесь были только колодцы для
скота – обширные ямы в песке с горько-соленой, хотя и пригодной для
питья водой. Халаддина больше всего поразила система
цандоев – накопителей адиабатической влаги, о которых он
раньше только читал. Он преклонялся перед безвестным гением,
открывшим некогда, что один бич пустыни – ночной мороз – способен
одолеть второй – сухость: быстро остывающие камни работают как
холодильник, «выжимая» воду из вроде бы абсолютно сухого
воздуха.
Сержант слова «адиабатический», понятное дело, не знал (он
вообще читал мало, не находя в этом занятии ни проку, ни
удовольствия), но зато некоторые из накопителей, мимо которых лежал
их путь, были некогда сложены его руками. Первый цандой Цэрлэг
соорудил в пять лет и ужасно расстроился, не обнаружив в нем поутру
ни капли воды: однако он сумел самостоятельно найти ошибку (куча
камней была маловата) и именно в тот миг впервые в жизни ощутил
гордость Мастера. Странным образом он не испытывал ни малейшей тяги
к возне со скотом, занимаясь этим делом лишь по необходимости, а
вот из какой-нибудь шорной мастерской его было за уши не вытащить.
Родственники неодобрительно качали головами – «ну чисто городской»,
а вот отец, наглядевшись на всегдашнюю его возню с железяками,
заставил изучить грамоту. Так он начал жизнь манцага –
странствующего ремесленника, двигающегося от кочевья к кочевью, и
через пару лет уже умел делать всё. А попав на фронт
(кочевников обычно определяли либо в легкую кавалерию, либо в
егеря), он стал воевать с той же основательностью, с какой раньше
клал цандой и ладил бактрианью упряжь.
Война эта, по совести говоря, давно уже надоела ему хуже горькой
редьки. Оно конечно, престол-отечество и всё такое... Однако
господа генералы раз за разом затевали операции, дурость которых
была видна даже с его сержантской колокольни; чтобы понять это, не
требовалось никаких военных академий – достаточно (как он полагал)
одного только здравого разумения мастерового. После Пеленнорского
разгрома, к примеру, разведроту Цэрлэга в числе прочих сохранивших
боеспособность частей бросили прикрывать отступление (вернее
сказать – бегство) основных сил. Разведчикам тогда определили
позицию посреди чистого поля, не снабдив их длинными копьями, и
элитное подразделение, бойцы которого имели за плечами минимум по
две дюжины результативных ходок в тыл противника, совершенно
бессмысленно погибло под копытами роханских конников, не успевших
даже толком разглядеть, с кем они имеют дело.