Глава 24
Среди тех, кто объявился за эти недели в Шаратэге, встречались
любопытнейшие персонажи. С одним из них – маэстро Хаддами – доктор
познакомился в штабе Ивара, где маленький умбарец с пергаментным
лицом и невыразимо грустными глазами трудился писарем, а время от
времени дарил лейтенанту в высшей степени интересные идеи по части
разведывательных операций. Маэстро был одним из крупнейших в стране
мошенников и в момент падения Барад-Дура отбывал в тамошней тюрьме
пятилетний срок за грандиозную аферу с авализованными банковскими
векселями. Технических деталей ее Халаддин оценить не мог
(поскольку в финансах не смыслил ни бельмеса), однако судя по тому,
что одураченные негоцианты – главы трех старейших торговых домов
столицы – приложили титанические усилия, дабы замять дело, не
доводя его до суда и огласки, замысел и вправду был хорош. В
разрушенном дотла городе перспективы на работу по специальности
(сиречь – крупные финансовые махинации) были понятно какие, так что
Хаддами извлек свое загодя прикопанное золотишко и подался на Юг –
в надежде добраться до исторической родины, однако превратности
судьбы, на кои столь щедро военное время, привели его вместо
вожделенного Умбара к шаратэгским партизанам.
Маэстро был сущим кладезем разнообразнейших талантов, которые
он, стосковавшись по общению с «интеллигентными людьми», с
удовольствием демонстрировал Халаддину. Он, например, с немыслимой
точностью имитировал почерки других людей – что, как легко
догадаться, весьма ценно в его профессии. О нет, речь шла не о
каком-то там примитивном воспроизведении чужой подписи, отнюдь!
Ознакомившись с несколькими страничками, исписанными рукою доктора,
Хаддами составил от его имени связный текст, при виде которого у
Халаддина в первый момент закралась мысль: да я же небось сам это и
написал – просто запамятовал, когда и где, а он нашел листок и
теперь дурит мне голову...
Все оказалось проще – и одновременно сложнее. Выяснилось, что
Хаддами – гениальный графолог, который по особенностям почерка и
стиля составляет абсолютно точный психологический портрет пишущего,
а затем фактически перевоплощается в него, так что тексты, которые
он пишет от имени других людей, в некотором смысле аутентичны. А
когда маэстро выложил доктору всё, что узнал о его внутреннем мире,
исходя из нескольких написанных строк, тот испытал замешательство,
густо замешенное на страхе – это была настоящая магия, и магия
недобрая. На миг у Халаддина возник даже дьявольский соблазн –
показать маэстро какие-нибудь записи Тангорна, хотя он ясно
понимал: это было бы куда большей низостью, чем просто сунуть нос в
чужой личный дневник. Никто не вправе знать о другом больше, чем
тот сам желает о себе сообщить: и дружба, и любовь умирают
одновременно с правом человека на тайну.