Аяна довольно отряхнула руки и повернулась в темноту двора, к
длинному очагу, мечтая о миске густой наваристой похлёбки. Над
широким деревянным столом ещё горели два больших светильника, и
вокруг, исчезая и появляясь в небольших пятнах жёлтого света, зябко
вились несколько осенних мотыльков.
– Доброго вечера! День был подарен нам на благо! Здравствуйте! –
Беседа прервалась, когда она подошла, приветствуя сидевших за
столом Дар и Ванду.
– А мама уже спит? – спросила она у отца, до краёв наливая
похлёбку в большую миску.
– Да, ей сегодня снова было нехорошо, болела голова.
Даже в тусклом свете светильников было видно, как отец
нахмурился.
– Я пойду к ней завтра! – Она поставила миску на стол, подошла к
отцу и обняла его, прижавшись щекой к жёсткой пепельно-русой
бороде.
– Сходи, сходи. – Он погладил её по голове, отставляя кружку с
любимым напитком из сладкого корня.
Аяне с детства не нравился сладкий корень, из-за того, что в
своё время ей пришлось хлебнуть немало этого целебного настоя. В
общем-то, мало кто любил этот корешок и питьё из него из-за резкого
запаха, горьковато-солоноватого привкуса и слишком сладкого
послевкусия, но, конечно, любители на всё найдутся. Отец как
раз-таки был одним из тех, кто, переболев в детстве пурпурной
сыпью, на удивление не возненавидел лекарство, которым его поила
мать, а, напротив, полюбил резко пахнущий настой. Когда Аяна
обнимала отца, именно этот запах всегда первым встречал её. И лишь
потом – свежий холодящий аромат лойо, которым отгоняли комаров, и
смолистый запах корня «лисий коготок», который отец жевал, когда
волновался, – а волновался он теперь частенько. Она вдохнула
знакомые с детства запах и зажмурилась от нахлынувшей нежности.
– Олеми приходила сегодня, – сказала Вагда, ставя на стол
большую глиняную кружку. – Сидела с матерью, но, конечно, ей тоже
уже тяжеловато. И с каждым днём становится тяжелее. Она очень
серьёзно относится ко всему, что касается семьи – не то, что наша
Тили.
Тили была младшей и единственной незамужней дочерью Вагды и
Даро, и Вагде, по всему было видно, очень хотелось доткать этот
холст, положить к остальным, закрыть полотняный шкафчик и заняться
уже чем-то другим.
– Пора идти. – Даро вопросительно взглянул на жену.
Он всегда говорил вроде бы утвердительно, но на жену глядел при
этом так, будто ожидал порицания за свои слова, и, надо сказать,
когда-то у него для этого были основания. Вагду давно и твёрдо
знали как женщину справедливую, решительную и к шуткам отнюдь не
склонную, чего нельзя было сказать о Даро. В дни далёкой юности он
бедокурил так, что отец Аяны, бывало, рассказывал осуждающе и
поучительно о выходках старого друга, а ностальгическая ухмылка
нет-нет, да и ускользала неуловимо в усы. Мама тогда со смехом
хлопала его по плечу, и отец тоже смеялся.