Остановившись в полуметре от него, я застыла. Мне хотелось закрыть глаза, хотелось отвернуться, скрыться от этого человека. Но всё, что я могла – стоять и ждать.
Жёстко ухватив меня за подбородок, он повернул мою голову боком. По лицу его пробежала мрачная, полная презрения тень. Серёжки… Я поняла, что он рассматривает их.
— Я подумаю, что с тобой сделать, — с силой оттолкнув меня, выплюнул он. – Не жди, что у тебя будет сладкая жизнь.
Я смотрела на него, широко распахнув глаза, и понимала, что трясусь, словно осиновый лист на ветру. Подбородок дрожал, к горлу подступали слёзы. Я знала, он не шутит, но пугало меня не это. В его глазах я была продажной девкой, не имеющей ценности пустышкой. Я была даже не вещью. Потому что вещи, как правило, не вызывают неприязни. А я вызывала у него неприязнь и желание раздавить – я это чувствовала. И стоило мне представить, что он прикоснётся ко мне…
Всхлипнув, я попятилась от него. Упёрлась в угол шкафа и прижалась к нему спиной. Осмотрев меня в последний раз, отец Вандора хмыкнул. Вышел из комнаты. Ключ в замке провернулся, а я, чуть живая, доплелась до постели и повалилась на неё. Скомкала угол одеяла и, уткнувшись в него, разрыдалась в голос. Если бы я только могла поговорить с Вандором… Если бы я могла ему всё объяснить…
Вандор
Дворецкий встретил меня в холле отцовского дома. За эти несколько часов погода испортилась, поднялся сильный ветер и начал накрапывать дождь.
— Позвольте.
Дворецкий приблизился, чтобы помочь снять пиджак.
Возражать я не стал. После утренних событий плечо разболелось сильнее, двигать рукой было трудно. Выходя из дома, я даже в рукав продевать её не стал – накинул пиджак сверху. Да хрен с ней, с рукой! Одно паршиво – боль напоминала о подружке Милы. Вернее, о самой Миле. Как бы я ни пытался убедить себя, что, отдав девчонку отцу, поступил верно, всё во мне противилось этому. И можно было бы поехать в питомник, выбрать другую, но знал – бесполезно.
— Я сам пройду к отцу, — отрезал я, когда дворецкий, забрав пиджак, вознамерился проводить меня.
Дом детства. Выгнав мою мать, отец, казалось, перекроил тут всё, что только было возможно. Мебель, стены, ковры на полу. Ни намёка на прошлое. Чёткие линии, добротное дерево, тяжёлые гардины на больших окнах. Старую отделку я помнил плохо. Мать любила вычурность, но при этом обладала утончённым вкусом. Не знаю, зачем я воссоздал у себя её комнату. Должно быть, скучал сильнее, чем мог себе в этом признаться. Я почти её не помнил. Разговоры о ней в нашем доме были запрещены. Как-то отец сказал мне: