* * *
С утра прежним порядком отправились в путь. Только верблюдов не
так гнали, и лица у людей были светлее. Надежда – добрый
водитель.
К полудню, когда не можно стало выносить горячее солнце, купец
объявил привал. Воды в бурдюках было ещё довольно, но Муса не
прикоснулся к кожанным мешкам: днём пить – только нутро мучить.
Семён своеобычно притулился к верблюжему боку, закрыл глаза.
Взор намозоленный за день однообразной дорогой, никак не мог
успокоиться, представляя под закрытыми веками дрожащие картины,
странные, невиданные...
Всякий человек перед сном видит дело своего дня. Когда пахарю,
истомившемуся на ниве, удаётся смежить вежды, то бесперечь перед
усталым взором комьями рассыпается ораемая земля. Бабе,
повалившейся в страдный вечер возле сжатой полосы, вновь
представляются хлебные колосья, и рука сама забирает их в жом,
чтобы согнуть под иззубренный серп. Даже дети, набегавшиеся по
лесу, видят перед сном прошедший день, и никого не удивит
раздавшийся вдруг во тьме сеновала голосок: "Ой, девоньки,
гоноболь-то какая крупнющая!.. Так бы и брала всю ночь!" И только
путнику, шедшему по пустыне, песок не мстится. Воду он видит:
озёрную гладь, речные разливы... струи глубеют вдали, играют на
мелководье, чистым смарагдом зеленеют в глубине.
Семён в полусонном забытье тоже видел воду. Мелкие камушки, ил,
взбаламученный испуганным раком: пряди тины плавно стекают
вниз...
Нет ни знойной Аравии, ни пыли, ни верблюдов... Течёт, омывая
память, речка Упрейка, струится между зелёными бережками, пробегает
мимо родного села, где, должно полагать, и память о Семёне Косоруке
простыла. А Семён, вот, не позабыл ни речки, ни села. Помнит.
* * *
Сельцо Долгое от Тулы четырнадцать вёрст – исконная вотчина
князей Голициных, встало при речке Упрейке. Сельцо невеликое:
полтораста душ обоего пола, да и речка сельцу под стать: тёлке
напиться, реке остановиться. А так места знатные – дубравные,
липовые. Народ живёт не бедный, у кого руки нужным концом воткнуты.
Хлеба сеют мало – только себе прокормиться, а на продажу – лён да
конопель, да сады ставят. Тульское духовое яблоко на Москве славно,
а вишенье и к царскому столу попадает. Так люд и живёт, хлеб жуёт,
и всех печалей, чтоб не замечали ни царь, ни боярин, ни лихой
татарин.
До осьми лет Сёмка жил за материной юбкой беспечально. И то
подумать, какие горести во младенчестве? Что отец по субботам вины
вожжами отсчитывает? Так сам же знаешь, что за дело – лишнего
батька бить не станет. А работа детская весела – сено граблями
ворошить, таскать волокушей кошенное с лесных кулижек. Зимами –
куделю трепать, матери в помочь.