Горгий дёрнул за кольцо. Дверь
подалась, открывая чёрный зев проёма. Акрион напрягся, ожидая, что
изнутри пахнёт стираксом, ладаном, ещё чем-то загадочным,
вызывающим отвращение и одновременно притягательным. Но из дверного
проёма тянуло затхлостью и сном – как из простого городского дома.
Чужого дома, куда стучишься среди ночи, надеясь на приют и чашку
молока.
Он шагнул через порог.
Всё было знакомым. Не по прошлой
ночи; то есть, по ней тоже – вот чадит лампа на бронзовом
треножнике, отдаются коротким эхом шаги по терракотовому полу, а
справа колышется занавеска из тёмной ткани. Но всё это казалось
новым и словно бы лишним. Подлинный облик дворца скрывался глубже.
Так под мелкой каменной осыпью, заросшей кустарником, таится порой
древний храм: изломанные ступени, пеньки колонн, обглоданные веками
руины стен. Нужно лишь всмотреться, узнать.
И Акрион узнавал.
Здесь, у стены раньше стоял
громадный сундук с петлями, завязанными тесьмой и запечатанными
восковой печатью. Акрион любил забираться на резную плоскую крышку
и представлять, что ведёт триеру на таран против вражеских
кораблей. Вражеским кораблём служило обычно ложе – его ставили вон
там, чуть поодаль, – и командовала им девочка, черноволосая,
большая, старше Акриона. Сестра.
Вот колонны подпирают недосягаемо
высокий, как в Парфеноне, потолок. Колонны были здесь и прежде,
только раньше у их подножия, на огороженном квадрате пола стояла
статуя. Мраморная, скупо раскрашенная, с воздетой рукой: предок,
основатель рода. Царь Пелон. Когда-то Акрион взобрался по каменной
ноге и дорисовал предку сурьмой ослиные уши. Сурьму взял в
материнской спальне. Мать страшно разгневалась, а отец почему-то
смеялся; Акриону в результате так и не влетело. Где теперь статуя?
Только колонны огораживают квадрат на полу.
Горгий откинул завесь в проходе,
отчего пламя факела вскинулось и затрещало, брызнуло искрами.
Акрион нырнул вслед за стражником в коридор. Фрески на стенах:
Геракл спускается в Аид, укрощает Кербера, приводит чудовищного пса
к Эврисфею, царю-трусу, царю-ничтожеству. Даже фрески другие.
Помнится, коридор был светлым: сюда заглядывали пойманные системой
зеркал солнечные лучи, играли на выписанном охрою Дионисовом
шествии. Здесь кривлялись сатиры, плясали менады, хохотал бог
неразбавленного вина Акрат, и во главе этого буйства вышагивал,
пританцовывая, кудрявый Дионис Дифирамб, вечно юный, вечно
прекрасный, в вечном божественном опьянении. Почему старые фрески
закрасили? Не оттого ли, что их так любил отец? Или оттого, что
мать Диониса звали – как и мать Акриона – Семелой?