Бывать офицеру среди бушующих солдатских толп стало очень
опасно. Мои поездки по тылу становились все реже и, наконец, совсем
прекратились. При новых порядках нельзя было и думать вести
какие-либо работы в тылу. Всякая подобная попытка заранее
обрекалась на неудачу. В лучшем случае, ее сочли бы за
"контрреволюционную затею", что вызвало бы среди "товарищей" только
озлобление и эксцессы по отношению к руководителям и техническому
персоналу. У нас Вам не старый режим! Толпе революционеров нужно
было что-то возбуждающее, и странствующие офицеры, пойманные вне
городских улиц, патрулируемых румынскими военнослужащими, вполне
могли доставить им это удовольствие, а мое имя было в списке
наиболее пригодных разжечь огонь ярости.
В это время уже пышно цвели безграничное бесчинство праздных
солдат и дикий бессмысленный вандализм русского разгильдяйства и
хамства. Теперь работать решительно никто не желал. Все стояло,
словно заколдованное, в том самом виде, в каком рабочий процесс
застала "бескровная революция", что производило ужасно жуткое и
тяжелое впечатление.
Дороги не ремонтировались, рабочие самовольно разошлись,
многочисленный технический персонал номинально сорганизовался в
комитеты, но фактически каждый делал все, что хотел и устраивал
свою судьбу, как ему казалось лучше.
На железных дорогах было еще хуже. Здесь царил неописуемый хаос.
Все станции были запружены дезертирами. Позабыв долг и стыд
солдата, они огромными партиями мародеров бродили по тылам, грабя
население, военные склады и совершая ужасные насилия. «Бедные
солдатики» ангелочками не были. Совсем. Огромная, вконец
разложившаяся масса людей с ружьями сметала и съедала все на своем
пути, грабила, ввязывалась в конфликты с местным населением.
Шло самовольное распоряжение захватываемыми паровозами,
подвижным составом и регулирование движения стало невозможным.
Администрация железных дорог была затерроризирована и бессильна
как-либо противодействовать. И только энергичные меры опереточного
Румынского Правительства, принятые им для установления здесь
маломальского "кукурузного" порядка, мало-помалу, начали давать
положительные результаты. Население осознало, что власть есть, а
беглым солдатикам дали понять, что изменять присяге нехорошо и
наказуемо.
Часто наблюдая бесчинства солдат, я видел, что большинство
"товарищей", творя те или другие безобразия, делали это обычно
крайне трусливо. Быть может, бессознательно, но в них все же что-то
в глубине души говорило, что они совершают беззакония, за которые
может последовать и должное возмездие. Вот почему, часто их тупая
злоба, неожиданно сменялась животным страхом перед возможностью
справедливой расплаты. И мне думалось, располагай мы тогда, хотя бы
небольшими, но стойкими воинскими частями (только не казачьими, так
как они, выполняя фактически полицейскую службу, уже сильно
возбудили против себя озлобленную солдатскую массу), развал фронта,
если и не был бы совершенно предотвращен, то во всяком случае
прошел бы более безболезненно и, быть может, без всех тех роковых
последствий.