Он
постоянно озирался в поисках угрозы, нервно рассматривая каждый
темный куст. Всюду ему, трусливому, чудились оскаленные морды
готовых к прыжку тварей. А потому он часто касался своего горла и
представлял, как в эту нежную плоть вгрызутся их клыки, как он
умрет страшной смертью. И от таких навязчивых мыслей ему
становилось еще дурнее.
Уилл поднял
с тропы толстую палку. Он помахал ей в воздухе и, вздохнув, стал
догонять брата. По сравнению с ним не видел он в каждом кусте
вурдалака, не думал о том, как его тело разорвут, да и вообще
относился ко всему куда спокойнее.
Когда они
почти поравнялись, справа от тропы вдруг послышался шум. Шум
нарастал. Что-то затрещало посреди сосен, сокрытое тьмой сумерек.
От этого Малик побледнел, затем застыл, как вкопанный, поставив
ноги пошире и едва присев. Уилл перехватил удобнее палку и замер.
Бежать бесполезно — до деревни еще полчаса ходу. А шум становился
ближе... От волнения Малик, казалось, перестал дышать и посмотрел
выпученными глазами за кусты, где и трещало. Даже рот его застыл в
беззвучном вопле, готовом сорваться с губ, когда
понадобится.
Из кустов
стремительно выпрыгнул заяц, перебежал тропу и скрылся в сосняке.
За ним следом мчалась лиса, хвост которой вильнул в сумерках. Звери
мигом пропали из виду, а звук погони отдалился. Вечерний лес снова
затих, и лишь нежно пели светлячки-мацурки.
Братья
шумно выдохнули.
— Храни
меня, Ямес! — Малик коснулся вспотевшими ладонями лба и пробубнил
под нос одну из молитв.
Засунув
палку подмышку, Уильям снова перехватил сползающую лямку. Ах, как
же ему хотелось уже переплести ее и забыть об этом
неудобстве!
***
Вскоре они
добрались до края деревни. В деревне Уилл пошел сначала к соседям,
чтобы передать по уговору часть наловленной рыбы, затем торопливо
зашагал к родному дому. Там, отворив дверь, он почувствовал запах
слегка прокисшей старой луковой ухи, и живот тут же напомнил о себе
урчанием. А еще пахло сосновыми дровами, и черный дым стелился из
очага, где начали поджаривать свежую форельку, нанизав ее на
вертел. От этого всего Уильям улыбнулся — то были запахи детства и
счастья, — и вошел внутрь.
Матушка
Нанетта, незадолго до этого встретив старшего, теперь подошла уже к
своему младшему сыну и, встав на носочки, обняла его. Затем она
поправила серый чепец, из-под которого высыпались седые волосы, и,
прокашлявшись, встревоженно сказала: