— Несколько часов, и ты в Кемсе, — продолжил Натаниэль. — О, как
красноречива была эта несносная леди, когда узнала, что ей придется
лететь! Но магистр был непреклонен: королева очень гневалась. И
тогда я предложил сопровождать Горни под предлогом, что помогу
справиться со страхом. Да и молодой леди неприлично путешествовать
одной.
— Ты нисколько не погрешил против истины, мой мальчик, — кивнул
отец, лерд Триггвиэ́ль Вудхаус. — Несмотря на новомодные веяния,
твоим двоюродным сестрам и в голову бы не пришла такая крамольная
мысль.
— Наши девочки воспитаны настоящими леди, — подчеркнула сестра
леди Вудхаус.
— Но на самом деле я просто не мог пропустить это зрелище, —
объяснил Натаниэль. — Сейчас вы поймете, почему.
Слуга предложил ему свежего кофе и зефир, и некоторое время
Вудхаус попивал из тонкостенной чашечки. Собеседники вежливо ждали,
в свою очередь наслаждаясь прекрасным напитком.
— Лично меня вид дирижабля заворожил: какая мощь, какая сила
технически-магического прогресса! Горни же смотрела на
приближающийся аппарат как мышь, ослепленная фонарём. Она вцепилась
в перила с такой силой, что едва не оторвала поручни и взбиралась
по трапу четверть часа, не меньше, еле-еле переставляя ноги. В
гондоле села спиной к окну и пристегнулась, хотя до отлёта был ещё
час, и так и сидела до самого взлёта. Когда заработали моторы, я
посмотрел на неё и был поражён — никогда не видел у людей таких
глаз. У Горни они и так большие, а тут стали вообще больше лица и
всё расширялись. Я было собрался ей посочувствовать, но тут
дирижабль стал подниматься в воздух и леди начала визжать — сначала
почти не слышно, а потом всё громче и громче. Эти звуки сносили всё
на своём пути. Примчался стюард, потом помощник капитана, потом сам
капитан. Они развели вокруг неё такую суету, умоляя успокоиться и
замолчать, но, кажется, это давало только обратный эффект.
Натаниэль ни за что бы не признался, что тогда ему стало жаль
несносную гномку, а идея подшутить и помочь преодолеть ее страх
показалась совершенно дурацкой. Сейчас он, конечно, всем своим
видом показывал, как ему был неприятен этот спектакль, а
присутствующие всеми фибрами организмов выражали сочувствие. Не
Эбигейл, а ему, бедняжке, конечно.
А еще ему подумалось, что он прекрасно понимает фобии и ему бы
не хотелось, чтобы его так же высмеивали.