— Коронки рвать не будем?
— Времени нет. Давай-давай,
пошевеливайся!
Пока я уминал остатки сыра, Волдо
милосердно добил двух искалеченных коней и теперь рылся в седельных
сумках.
— Кол! — замахал он руками. —
Кажется, тут что-то интересное, но мне нужна помощь!
Подойдя, я обнаружил, что из-под
одной из лошадиных туш торчит двуручная, или даже скорее полуторная
рукоять, наполовину обмотанная кожей, ближе к гарде. Кое-как
приподняв тушу, нам удалось выудить пристёгнутые к седлу ножны с —
мать его! — фламбергом. Волнистый клинок длиной немногим больше
метра, почти чёрный, был испещрённый оспинами коррозии, но всё же
выглядел крепким и ухоженным. Стальные волны, блестящие свежей
заточкой и маслом, одним своим видом внушали мысли о жесточайшей
резне с летящими в разные стороны головами и конечностями. Славные
мысли... Я поднял меч и припал лбом к его холодному крестообразному
эфесу:
— Милостью Божьей, и во славу
его.
Дьявольски хотелось испытать
фламберг. Хоть на трупе, хоть на лошадином. Но в то же время что-то
внутри противилось этому желанию, будто говоря: «Ни-ни-ни, нельзя.
Это тебе что, кухарь какой, дохлятину нарезать? Побойся Бога.
Только живое, только одушевлённое. Руби, кромсай, залей мир кровью,
но отправь их на Страшный Суд!». И это что-то начинало всерьёз меня
беспокоить. Не потому, что требовало подношений своему божеству, а
потому, что подменяло мои цели своими. Подменяло удивительно легко.
Чёртов фанатик не только крепко засел в моей голове, но и устроился
там с большим комфортом. Никогда бы прежде не подумал, что
религиозный фанатизм так гладко ложится на простое и понятное
желание убивать людей. Мизантропия и упоротость по вере буквально
созданы друг для друга. И, что хуже всего, я не мог назвать
Герберта Кейна зомбированным мракобесом. О нет, этот стервец был
чертовски хорошо образован для своего времени и места, к тому же
весьма неглуп. И у него были принципы. Да, он брал плату за
локальный геноцид по указке церкви, но нередко занимался этим и
безвозмездно, по велению сердца, если можно так сказать о человеке
без сердца в привычном метафорическом понимании. Герберт
«Четвертователь» Кейн убивал мужчин, женщин, детей и стариков не
ради удовольствия. Но получал ли он удовольствие от убийств? О да.
И я, признаться, даже не знаю, с чем его сравнить. Упоение кровью,
свистом клинка и треском костей вкупе с религиозным экстазом —
чертовски забористый коктейль. Можно сколь угодно пестовать в себе
атеиста, но отказаться от хорошего псалма посреди кровавой бойни —
прожить день впустую. У мужика был стиль, была харизма. Жуткая,
цепенящая, она касалась людей, как ледяная сталь касается открытой
раны на лютом морозе. Его глубокий голос, читающий нараспев Слово
Божие, гипнотизировал. Его неизменно осуждающий взгляд приковывал к
месту не хуже римских гвоздей. Даже его прикид выделялся и был
узнаваем. Кейн недолюбливал латы, но и разные фуфайки считал ниже
своего достоинства. Он носил чёрный доспех из многослойной кожи,
достаточно плотный, но не сковывающий движений. Поверх него торс
защищала лёгкая кираса с богатой гравировкой, на библейские темы,
разумеется. Достоинство прикрывала армированная металлическими
пластинами и кольчугой кожаная юбка, а левое плечо с предплечьем —
полноценный латный рукав из перчатки, наруча, налокотника и наплеча
с высокой вертикальной защитой шеи. Хоть Кейн и был амбидекстером —
прямо как я — он предпочитал классическую стойку, при этом совсем
не уважал щиты. По его мнению, и доспех-то являлся признаком
малодушия, но хотя бы защищал от случайных успехов козней Дьявола.
А щит — это уже слишком, это прямое неуважение к Господу, к его
мудрости и силе. За щитом прячутся те, кому недостаёт веры — так
говорил Кейн. И — справедливости ради — в бою Господь его не
подводил. А вот на эшафоте спасовал, увы.