– Это вы, Шуйские, воры, а на
престоле — верный Государь Димитрий Иоаннович! Пошто он вас не
сказнил о прошлом разе — запамятали? А по то, что природный царь
русский, милосердный! Расходитесь добром, да повинные головы несите
— тогда он вас и сызнова помилует! — Боярин надсаживался бы и
дальше — хорош голос, форменный Шаляпин! — если бы с улицы не
грянул выстрел и тяжёлая пуля рванула раму окна, заставив Басманова
отшатнуться и кинуться ко мне.
– Ахти, государь! Не верил ты своим
верным слугам! Спасайся, а я умру за тебя!
И тут я вспомнил. «Шуйские…. Царь
Димитрий Иоаннович… Литвинка…». Неужели мой разум очутился в теле
Лжедмитрия Первого — или действительного сына Ивана Грозного, или
беглого монаха Отрепьева, или иного авантюриста, сумевшего
венчаться Шапкой Мономаха? А «литвинка» — не кто иная, как Марина
Мнишек, на которой я, в смысле, царь, женился и даже сделал её
полноправной русской царицей, венчанной на царство по всем
правилам! Остальные царские жёны вплоть до петровских времён, не
короновались и не раз оканчивали свои дни в монастырях по воле
царственных супругов. Ну ничего себе… Это, получается, меня вместе
с новым телом сейчас должны убить, потом сжечь и пеплом пальнуть из
пушки? Ни черта себе ситуация! А я, старый, только-только
приохотился к новой жизни, пусть и в старинных декорациях! С одной
стороны — ну что я теряю? Убьют одного царя, посадят другого —
Василия Шуйского, про которого я помню только то, что он нарушил
царское слово, ослепив Ивана Болотникова и казнив всех пленных, а
потом передал Россию польскому королевичу Владиславу, после чего
Смутное время продлилось ещё без малого десяток лет — это только из
Москвы поляков выгнали в тыща шестьсот двенадцатом, это я точно
помню, в «Юрии Милославском»[5] дату
затвердил. А по остальной Руси польские отряды, да и просто
бандитские шайки шлялись ещё долго. А после уже Романовым пришлось
у ляхов отбирать профуканное в годы Смуты вплоть до екатерининских
времён.
Мне-то что? Убьют меня здесь — и
очнусь на больничной кровати, в том же возрасте девяноста пяти лет.
А если — нет? Если всё же не очнусь? Если я на самом деле погиб
там, в Луганске, от попадания укропского снаряда, а то, что попы
называют «душой» каким-то непостижимым образом перенеслось через
толщу времён в прошлое, получив ещё один шанс на жизнь? Выходит,
шанс получил я… И получила шанс Русь? Или ничего изменить нельзя и
всё пойдёт так, как идёт? И я снова умру, а после умрут ещё сотни
тысяч и миллионы русских людей, которым суждено погибнуть в той
истории, которая стала моим прошлым, а сейчас, в начале
семнадцатого века — это пока что вероятное будущее, которое можно
изменить? Чтобы не было ни Смуты, ни плывущих по Волге многих вёрст
плотов с повешенными мужиками, ни горящих в церквах старообрядцев,
ни продажи барами крестьян, ни сдачи Севастополя, ни кровавого
позора Японской и Германской, ни гражданского смертоубийства, ни
июня Сорок первого года? Неужели это — ВОЗМОЖНО? Даже если шансы —
один к ста, к тысяче — но пренебрегать ими? Нет!