И руки, при внимательном осмотре,
тоже оказались не мои: сильные, натруженные, однако же без следов
старческой дряблости и с тонкими длинными пальцами, каковых я сроду
не имел. Да и одёжка моя, что называется, «из той же костюмерной»,
что и у прочих обитателей жилища: льняная рубаха с опояской, к
которой привязан кожаный кисет, много повидавшие потрёпанные штаны
с очкуром вместо пояса и с отсутствием малейшего намёка на ширинку,
рядом с босыми ступнями «озонируют» воздух ношенные портянки-не
портянки, обмотки-не обмотки с прилагающимися к ним верёвочками и
не новые, но ещё крепкие кожаные чувяки-постолы, вроде тех, какие я
видал у румынских крестьян когда наш гвардейский кавкорпус наступал
через тамошние сёла в сорок четвёртом году.
А руки мои вдруг сами по себе, без
моего на то распоряжения, принялись мотать эти портянки-обмотки и
фиксировать верёвочками прямо поверх штанин и втискивать ступни в
постолы. Вообще ничего не понимаю! Попытался прекратить — куда там!
Конечности действуют независимо от моего разума, а вот и всё тело,
опершись на край близстоящей лавки, поднялось на ноги. Лавка
качнулась, разбудив невысокого мужика с будто специально
растрёпанной русой бородой, в которой запутались несколько
полосочек капусты.
— Стёпка, лихоманка тебе в ухо! Ты
чего почивать мешаешься? — Голос у похмельного оказался на
удивление высоким: с такой внешностью ожидался, как минимум,
баритон.
— Поздорову, вуй Глеб! Так ведь
звонят ныне на Москве неурочно[1], аль
сам не слышишь?
И это сказал… я? Нет, не я! Я впервые
видел этого бородача, также, как и остальных людей в этом странном
помещении, да и сам бревенчатый полусарай незнаком, и непривычен
мне собственный голос и всё тело — подростковый голос и организм
подростка. И этот подросток с моим именем действует и общается с
окружающими независимо от меня!
— Не услышишь тут! Те колокола ровно
бы во главе во всю мочь трезвонят яко на Пасху, прости Господи! —
Собеседник попытался перекреститься по-старообрядчески
двоеперстием, но вышло у него скверно. — Слышь-ка, сестричищ,
подай-ка мне кваску, авось хозяин не осерчает…
— Не осерчаю, коли и мне поднесёт, —
раздался хриплый голос от противоположной стены, где уже сидел на
лавке, прижимая ладони к вискам, босой мужик в сером армяке, судя
по измятости не снимавшемся несколько суток подряд. — В сенцах со
жбана черпани, да не запнись, гляди, не то расплещешь аки брагу
давешнюю!