На две головы выше Ровенны, он был
строен и крепок, как скала. Широкие плечи, узкий таз – идеальная
форма фигуры, отметил маленький художник внутри Лиссарины, которая
сейчас как раз-таки пыталась изучать пропорции человека в
рисовании. Гладкие черные волосы, унаследованные, судя по всему, от
матери, были пострижены коротко на висках и оставлены достаточно
длинными на макушке, чтобы зачесываться назад. Когда он отвернулся,
чтобы отодвинуть для Ровенны стул, Лиссарина, питающая неподдельный
интерес к всякого вида прическам, как к женским, так и к мужским,
отметила, что длина достигает шеи. Интересная стрижка, в
Геттенберге она не видела ничего подобного. Должно быть,
сказывалась столичная мода. Одет в военный мундир темно-синего
цвета с серебряными эполетами и шнурами, белые узкие брюки и
высокие сапоги с серебряными пряжками. Очевидно, у Ромаэля Монтфрея
имелся какой-то воинский чин, но Лиссарина практически не
разбиралась в этом.
Еще один человек, маленький мальчик
лет двенадцати до ужаса похожий на мать и волосами и глазами,
приветливо улыбнулся Лиссарине, сверкнув белизной зубов и завоевав
ее сердце двумя очаровательными ямочками на щеках. Он был
единственным, в чьих глазах читалась неподдельная радость и
дружелюбие. Он отодвинул стул, помогая ей занять свое место, и
Лиссарина благодарно улыбнулась ему в ответ.
— Мама, разрешите мне занять место
отца? Не хочу сидеть в одиночестве, — попросил он у Ваэри, глядя на
свое неудачное место.
— Конечно, любовь моя, — она щелкнула
пальцами, и слуга, взявшийся невесть откуда, переставил его прибор
во главу стола. Мальчик радостно засмеялся и опустился на большой
стул между Ваэри и Кассиминой, очевидно, принадлежащий его отцу. —
Кстати, простите мне мою забывчивость, я не представила вас. Это
мой младший сын Цирен.
Таким образом, когда все расселись,
Лиссарина заметила, что не только главы семейства не хватает.
Кассимина сидела напротив Ваэри, они обменивались пустыми любезными
фразами о погоде и красоте дворца, Ровенна напротив Ромаэля, и оба
избегали смотреть друг другу в глаза, а Лиссарина сидела перед
пустым местом, для которого поставили тарелку. Ее распирало от
любопытства, но спросить сама не решалась – рассудок напоминал ей,
что в ее положении раскрывать рот без спроса крайне неучтиво.