Аши опустил голову, скрывая горькую усмешку. Брат был таким,
сколько Аши себя помнил, но только теперь это стало столь
мучительным... человеческое забвение стало мучительным.
Да, у них не было ни своего тела, ни своего пола, ни своей
судьбы. Но это же не повод входить в только умершее тело, чтобы
слегка понежиться в объятиях бога смерти?
— Как долго ты сможешь бороться? — спросил насмешливо Киар. —
Как долго будешь ждать?
Аши не знал... поняв, что брат наконец-то заснул, он и сам
погрузился в тяжелое забвение. Так хотя бы не болело...
***
В первый раз Рэми загнали в угол в шесть лет.
Было самое начало зимы, стоял зверский холод, в свете вечернего
солнца поблескивали на крыше сарая сосульки. Пару из них Рэми сбил
спиной, когда его толкнули в стену дома, ушибся плечом о бревно и,
поскользнувшись на корке льда, упал на бок, разбив коленку. Второй
удар пришелся в грудь. Ребра хрустнули, перехватило дыхание, с
головой захлестнул ужас — казалось, дышать он не сможет никогда. А
потом посыпались пинки: по бокам, по бедрам, по спине — и Рэми
свернулся клубочком, молясь всем богам, чтобы стать невидимым.
— Какой милый зверек! — прошипели над ухом, обдавая луковой
вонью.
Бить на время перестали. Рэми, сжавшись еще больше, до скрежета
стиснул зубы от бессилия и окатившей волны отчаяния. Сорвавшись с
места, он бросился на ближайшего мальчишку, опрокинул в сугроб и
взвыл, когда его за волосы оторвали от потрепанной, сплевывающей
красным в снег жертвы.
— Ну ты, сука, — выругался мальчик. — Рукастый шибко! Зуб мне
выбил.
Теперь били сильнее. Рэми не пытался сопротивляться, лишь сжался
в клубок, обхватил руками голову и замер, до крови прокусив губу,
чтобы не застонать или не заплакать. Он не понимал, где он, не
понимал, зачем, не понимал, день вокруг или ночь. Он, казалось,
выплыл из собственного тела, и реальность подернулась дымкой
серости, стала густой, как сваренное из костей желе, а где-то
вдалеке, совсем далеко, хлопками звучали удары и горело в огне боли
собственное тело.
— Хватит! — крикнул кто-то, срываясь на визг. — Окочурится
же.
Мысли текли лениво и медленно, с трудом продираясь через серую
пелену боли. Дышалось с трудом, дрожали все так же сжимающие голову
руки. Окочурится? Он не может «окочуриться», ему нельзя. Мать
всегда повторяла, что он должен быть сильным, ведь он единственный
мужчина в доме. Нельзя, нельзя сдаваться! Нельзя быть слабым!
Нельзя плакать... хотя так хочется...