А за ней — ровные ряды огородов, разбитая копытами дорога,
темные ленты заборов и нужная Рэми калитка.
Забор старейшины был ниже, чем забор Жерла, перемахнуть его
оказалось раз плюнуть. Мягко приземлившись с другой стороны, Рэми
спрятался за сараем и выглянул во двор. Дом спал. Пес старейшины
поскуливал, запертый в сарае, волчица стояла с другой стороны
двора, у забора, к которому была привязана, и смотрела на Рэми
неподвижным, поблескивающим в свете луны взглядом.
Не опоздал. Облегчение ответило усталостью, на миг Рэми
почувствовал, что слабеет. Тенью выскользнув из-за сарая, он
подошел к волчице и вздрогнул, услышав едва слышное рычание.
Вспомнив наказ Брэна не лезть к большим зверям, Рэми на миг замер.
Но, посмотрев в глаза волчицы, как завороженный, шагнул вперед.
Матерая. Гораздо больше тех собак, что охраняли замок, казармы
или дом Жерла. Свободная. Такой не прикажешь, такую можно только
попросить. Красивая. Глаза ее блестели в темноте, отражая лунный
свет, шерсть дыбилась на холке. «Нельзя подходить», — шептал разум.
«Нельзя», — повторял, краешком сознания отмечая вздрагивающую
верхнюю губу зверя, острые белые клыки, с которых капала в песок
пена слюны.
Рэми и сам знал, что нельзя. Умом. А ноги сами шли к волчице,
пальцы сами зарывались в длинную шерсть, успокаивая. И ноги
подкашивались, коленями падая в грязь. И губы уже сами шептали,
прося о доверии. И заветные слова, которые когда-то пытался
вдолбить Брэн, вдруг оживали.
Рэми наконец-то понял, что такое — разговаривать с животными.
Понял, что такое связь, крепчающая с каждым мгновением, окутывающая
их обоих. Когда кажется — лишний раз вздохнешь и оборвется, лунным
светом рассыплется по звездам, растворится в хрустальном журчании
ручья. Тише... мягче. Спокойнее. Дышать в такт. Заставить сердце
биться в такт. Толчками гнать по жилам кровь — в такт. Раз, два,
три... Набрать побольше воздуха в легкие, до одури, и открыть
глаза, вновь возвращаясь во внешний мир.
Волчица покорилась. Смотрела не преданно, как волкодав, а с
искренней свободной любовью. Рычала, но уже ласково, почти нежно,
лизала щеки, уши, шею, как самому любимому, дорогому детенышу.
Верила. Безоговорочно. Но и к рукам не ластилась, не прислуживала,
а смотрела как на равного. Как на друга, не как на господина.