Арман зло бросил меч в пыль — пусть подбирают, раз помешали, —
поклонился сопернику, и, повернувшись на каблуках, направился к
дому, на ходу одеваясь. Проклятие, почему именно сейчас? Кто
позвал, сомнений не было. Учитель. Сухенький старичок, совершенно
не разбирающийся в оружии, зато в книгах...
Что Арману эти книги? Учился Арман быстро, иногда даже с
удовольствием, но сидеть на месте особо не любил. Однако
приходилось. Каждое утро он долго читал, а потом долго беседовал с
учителем, отвечал на заковыристые вопросы, пытался уследить за
мыслью выжившего из ума старца. Тот уже какую седмицу рассказывал о
стране оборотней, рассказывал долго, нудно. Зачем Арману знать об
оборотнях?
Мягко открылись украшенные лазурью двери. Солнце было и тут:
проливало свет через высокие окна зала, отражалось в многочисленных
зеркалах, золотило вычищенный до блеска паркет и переливалось в
подвесках хрустальной люстры.
Радостное возбуждение как-то разом стихло — Арман увидел
стоявшего у окна, стройного, как молодая березка, человека, до
самых глаз укутанного в изумрудную ткань. Целитель-виссавиец.
— Кто-то болен? — спросил Арман.
— Пока никто, — ответил голос за спиной. — Но скоро будет.
Обернувшись, Арман напрягся — когда в поместье успел явиться
опекун? И почему Эдлай запер двери, кинул ключ в карман и посмотрел
на Армана как-то странно — строго и жестко. Один раз только так
смотрел. В тот день, когда разбил ему нос.
Арман судорожно вздохнул, и, почувствовав неладное, шагнул
назад.
— Ты стал опасно непослушным, Арман, — тихо и спокойно сказал
Эдлай. — Я тебя просил внимательнее читать то, на чем ставишь свою
подпись.
— Опекун... — комок в горле никак не хотел проглатываться.
Почему Эдлай здесь? Ради этих бумаг? Ради бумаг создал арку
перехода — без нее не добрался бы так быстро — ради них позвал
виссавийца? К чему виссавиец? К чему свернутый кнут в руках и синий
огонь в глазах опекуна?
Никогда раньше Арман не видел, чтобы Эдлай использовал магию.
Опекун и магом-то был совсем плохим, но тут хватило. И солнце вдруг
ярким лучом ударило по глазам, и собственное тело стало чужим, а
руки сами взметнулись вверх, подставляя невесть откуда взявшимся
веревкам запястья. Больно, к теням смерти! Стыдно! Висеть в
воздухе, посреди залитого солнцем зала — стыдно. И страшно, когда
разворачивается в воздухе кнут, когда щелчком целует вычищенный до
блеска паркет, а глаза опекуна становятся жесткими и
безжалостными.