Когда снедавшие его страхи почти переросли в оцепеняющую панику,
Курт попробовал молиться, одновременно ощущая невыносимое смущение
перед самим собой за свое малодушие; однако слова о долине смертной
тени отнюдь не подбодрили, и он начал припоминать все похабные
песенки, которые сохранила память. Ненадолго стало легче, однако
когда над его головой мелькнула тень летучей мыши или, может, совы,
сердце бухнуло где-то в животе и едва не остановилось вовсе, ладони
покрылись противной липкой испариной, и Курт замер, ругая себя
последними словами.
Охвативший его почти ужас прошел лишь через минуту, и прошел не
полностью, оставив неприятный осадок; теперь он боялся не только
того, что может возникнуть из темноты вокруг, но и того, что
появиться может нечто, чего бояться не следует, и опасался еще и
своего страха. Уже под утро в одном из окон прошел силуэт, но, судя
по медлительности движений и форме оного, это был капитан либо
барон, а может, тот старый солдат, который единственный изо всей
стражи посвящен в происходящее.
Когда тьма расступилась, освобождая место предрассветным
сумеркам, страхи минувшей ночи стали казаться глупыми и
неоправданными, а когда начало светать, Курт почувствовал такой
сжигающий стыд за все, о чем думал, сидя под этим кустом, что даже
мелькнула мысль – наверное, не стоит рассказывать об этом и на
исповеди…
Спускаясь со взгорка, он материл и затекшую поясницу, и ночной
холод, и росу, собравшуюся на нем, и самого себя. «Майстер
инквизитор! – с не поддающимся объяснению самоистязанием думал
он, взбешенно лупя сапогами по влажной траве. – Представитель
великой и устрашающей Конгрегации! Трясся, как заяц, под кустом,
боясь пошевелиться!..»
На подходе к трактиру злость на бессмысленно потраченное время,
на свою слабость и на весь мир вообще стала бескрайней и глубокой,
и, войдя, он хлопнул дверью так, что проснулся Карл. На беднягу
трактирщика, и без того напуганного гневным выражением лица
постояльца, прикрикнул, затребовав завтрак здесь же и теперь,
отчитал за задержку и, поев, ушел наверх. Вопреки ожиданиям, уснул
он сразу же и – без снов.
Выйдя из сонного оцепенения, которому предался совершенно и
глубоко, Курт еще некоторое время лежал неподвижно, смотря в
потолок и пытаясь по тени от окна разобраться, который теперь час.
Предположив по вытянутому ромбу, застрявшему над дверным косяком,
что сейчас, должно быть, часов около четырех пополудни, он сел на
постели, потирая глаза и отгоняя вновь вернувшиеся мысли о своем
никому не известном позоре, пережитом прошедшей ночью у замка фон
Курценхальма. Вдоволь избичевав себя всеми пришедшими на ум
эпитетами, Курт вдруг вспомнил о том, что еще было сделано вчера,
и, перебирая все уже сказанное в новых сочетаниях, кинулся на пол,
под стол, выдернув из-под поперечины сложенный лист бумаги.
Торопливо придвинув к себе свечу, он зажег ее и поднес к язычку
пламени бумагу с текстом, который сейчас недоставало сил не то что
перечитать, но и просто осмотреть беглым взглядом. Бросив
прогоревший лист на пол, Курт с неприлично мстительным
удовлетворением наступил на хрустнувший пепел сапогом и перевел
дыхание.