О том, что молится (от всего сердца, со смущением и
искренностью) всякий раз, как входит под эти золоченые своды,
Рудольф не признался бы никому и никогда. Мимо образов кисти
великого Теодорика он проходил всегда медленно, оглядывая ряды
ликов и замечая с внутренней дрожью, что выражение глаз святых и
праведников порою меняется, становясь то благостным, то порицающим.
Наверняка дело было в собственном душевном равновесии, порою
нарушаемом и колеблемом, однако никак не выходило отделаться от
нехорошего чувства, что в этом недоступном для чужих глаз и ушей
убежище за ним все-таки следят. От перенесения обсуждаемых тайн в
иное место Рудольфа удерживали и здравый смысл, и иррациональное
упрямство. Разум говорил, что Сердце Карлштейна подходит для этих
целей лучше всего — только здесь постороннему негде спрятаться и
неоткуда подсмотреть, здесь нет потайных дверей и окошек, здесь всё
на виду. Упрямство же, при всем том трепете, что зарождался при
входе в часовню, при некотором смятении перед взирающими на него
ликами, призывало настоять на своем, доказать им, что, в конце
концов, он и только он хозяин в этом замке.
Сегодня святые смотрели без укора и даже, кажется, с
сочувствием. Встреча сейчас ожидалась важная и, можно сказать, в
некотором смысле судьбоносная, однако рассудок по большей части
занимала не она, не государственные дела, не интриги и козни, а
чувства нехитрые и простые, знакомые любому зверю, от мыши до
пустынного льва — тревога за свое потомство. До сих пор верилось с
трудом в то, что вот так просто отпустил единственное чадо неведомо
куда, почти без охраны и без возможности самому контролировать
происходящее. Да, разумеется, отсылались с гонцами письма — частью
написанные личным телохранителем, частью составленные рукою самого
наследника, со всеми оговоренными заранее тайными словами,
долженствующими подать не понятный иным сигнал о грозящей или
свершившейся опасности. Да, разумеется, письма доставлялись каждую
неделю. Да, разумеется, охрана была наилучшей. Да, разумеется, и
Конгрегация вывернется наизнанку, но наследника оберегать будет как
зеницу ока. Им он нужен так же, как и сам Рудольф. Точнее — они
попытаются сберечь его, насколько хватит их сил.
Только вот силы человеческие, как видно из многих примеров, не
беспредельны. И из далекого прошлого тянулись тонкие ниточки,
связующие минувшее с настоящим, приводя на память уподобления
печальные и унылые. Зигмунд, младший брат, еще в малолетстве
наделенный титулом Бранденбургского маркграфа и курфюрста, на
шестом году жизни был просватан за дочку польского короля, и на
тринадцатом — вот так же, под бдительной охраной — послан когда-то
в Краков. Тогда это казалось решением верным. Выучит язык,
притерпится к местным, вживется в порядки и обычаи и — получит
польскую и венгерскую корону; к сознательным годам на стороне
императорского трона было бы два поместных правителя в одном лице,
свой выборщик в Германии и король-союзник у приграничья.