— Он во вторник вечером прилетает в
Уренгой — контора у него там, — и от вас уже полетит на
месторождение. Я там тебе кое-чего положила: огурчики, грибочков
маленькую банку, бабуля пирог завернет. Адрес я ему твой дам,
завезет. Позвонишь ему, договоритесь там сами про время…
— Погоди, мам, чего? — Я даже
опешила, встала как вкопанная посреди дороги и едва не полетела на
асфальт, когда Сашка Савушкин, шедший сзади и явно не ожидавший
моего такого экстренного торможения, врезался в меня плечом. — В
смысле «завезет»? Ты в своем уме вообще? Не буду я с ним
договариваться, а уж тем более видеться, ты...
— Устя!.. — начала она, но я
перебила:
— Ничего не передавай, и не вздумай
даже просить его, ты меня поняла?
Я вспылила и довела маму до слез, но
когда она положила трубку, мне перезвонил папа... и разговор с ним
был совсем другой.
Они уже договорились.
Бабушка обидится, а мать я и так уже ухитрилась обидеть, и ты
посмотри-ка, какая она стала храбрая, в зубы не дается совсем! Мала
еще так с отцом разговаривать, сказано тебе, заберешь, и чтоб перед
матерью сейчас же извинилась...
«Не стану я договариваться, —
скрипела я зубами, разглядывая проплывающие за окном автобуса
пейзажи. — Пусть не надеется. Пусть валит на свой Новый
Порт...»
Я не хотела видеть Лукьянчикова. Все
прошедшее лето я пыталась убедить себя в том, что сделала все
правильно. Сидя дома, в одиночестве, и глядя в сизую тьму за окном,
я только утверждалась в мысли о том, что поступила, как надо.
Я уже слишком много раз давала себе и
Лукьянчикову последний шанс. У нас ничего хорошего не выйдет. И
думаю я о Косте именно потому, что уж такая странная по своей
природе человеческая душа — помнит хорошее, забывает плохое, готова
прощать и жалеть даже тех, кто не заслуживает ни прощения, ни
жалости.
Ты, Юстина Борисовна, как и твоя
бабуля, — та еще печальница.
Так что, открывая Косте дверь во
вторник вечером, я чувствовала себя так, будто совершаю ошибку.
Скрепя сердце и отступая на шаг, чтобы впустить его в дом — на свою
территорию, где он, по-хорошему, не имел права находиться, — и
разглядывая его лицо, резкие контуры которого нисколько не смягчала
обычная легкая щетина, я чувствовала себя так, словно без боя сдаю
все позиции и позволяю армии врага пробраться глубоко в мой хорошо
защищенный тыл.