Эвклей тяжко засопел, покосился на
богиню – уймись, женщина! Лепешки к тому же не готовы еще.
– Понимаешь, Аид, то есть,
Владыка… – Гипнос поднял пестик, указывая на другой берег
Леты. – Это тайна. Раньше все эти, которые сюда попадали…
праведники становились даймонами, духами рода. Преступники – злыми
духами. Чудовищами, опять же. А кто ни то и ни это – они вообще
никем не становились, отправлялись шататься по полям асфоделя.
Только теперь это прекратилось, прямо как…
И охнул, и задолбил по своей ступке с
удвоенной силой, и принялся прислушиваться к воплям Гефеста: «Тачку
Приапа с Приапом тебе в печень, сказано – здесь черный мрамор!!».
Потянул в рот лепешку прямо из рук недоумевающей Леты.
– Прямо как –
когда? – спросил я, цепко беря бога сна за белое крыло. Гипнос
покривился, уронил лепешку на белый песок и пробормотал:
– Такое бывало раньше. В
последний раз – при Персе, когда он у нас тут правил…
– Перс, отец Гекаты?
– Ага.
– Что было?
– Да все то же самое. Тени
толпятся, тянут руки, Мойры вот сосуд со жребиями прислали.
– И Перс судил?
– Да нет, не успел. Он тут у
нас как-то не задержался – Владыкой-то…
Еще бы он задержался. Не ты ли,
Гипнос, шептал мне на ухо, что можешь рассказать о том, как Геката
отравила своего отца?
Нужно будет поговорить с Трехтелой –
потом, когда станет меньше дел. Впрочем, что она мне ответит, она
всеми тремя физиономиями ухмыляется – стоит только увидеть.
Нужно… только… увидеть…
«Ты не разучился смотреть,
маленький Кронид?»
Это случилось не на уступе, откуда
открывался взгляд на изрезанную реками чашу Эреба, не в черном
дворце, опоясанном водами Флегетона. Это случилось – тогда.
От стройки летела едкая пыль и
ругательства Гефеста, пахло нагретой медью, летейским забвением и
немного – горячими лепешками, из-под задравшегося хитона у Эвклея
торчали поросшие бурой шерстью ляжки, и чаша Гипноса опасливо
подрагивала в пальцах у белокрылого, и я точно помню, что все
началось с этой каменной чаши, выщербленной по краям, тяжелой и
серой, как посмертный сон. Я задержал на ней взгляд – на резных
цветках мака и маленьких фигурках лежащих людей – и чаша
заухмылялась мне в глаза каждой щербинкой.
И мир раскрылся передо мной –
бледно-золотым бутоном асфоделя. Обжег кожу жарким оранжевым
дыханием Флегетона, дунул в лицо льдом Стикса…