— Я на тебя не держу обид. И не буду
держать, ты же моя кровинка родная. А вот на Василе буду, —
насупилась я. — Он меня глупее их семейного подноса
считает.
Иринь фыркнула и рассмеялась заливисто, а я вместе
с ней.
— Ох, тяжело вам будет вдвоем. Оба вы упрямые
и своевольные. Надо тебе гибче быть, Лиля, словно березка. И лаской
его приручать, своим спокойствием, чтобы пламя внутри мужа будущего грело,
а не жгло. Сама уже обратила внимание, что княже вспыльчив
с тобой намного сильнее, чем с войниками своими. На каждое твое
слово реагирует. А ты, — тут Иринь щелкнула меня по носу, —
вместо того, чтобы тихо и вкрадчиво успокоить, только масла в огонь
подливаешь, а сверху сухой листвой присыпаешь. Со стороны-то
за вами наблюдать весело: коршун и воробей нахохлившийся, но для
супружества тяжело это, обид много — от мелких до больших. Лиль,
попытайся понять князя, не жестокосердный он, просто не умеет
он с тобой разговаривать. Это не отче наш, что трех девочек воспитал,
тут муж суровый, не привыкший к спорам.
— Так я ведь и не хочу споров, на слова
обидные лишь реагирую. А как не реагировать? Научи коль умеешь,
сестрица. Я ему жизнь спасла, а он и спасибо
не сказал.
Иринь задумалась, повертела в руках бутылек с сухими травами,
и посмотрела на меня.
— И вряд ли скажет, к действию он привык,
к делам разным. Давай посмотрим, что вечером будет.
А вечером, когда на лес опустились густые летние сумерки,
накрыли его плотным покровом, чтобы ночью прорезали звезды яркие эту темную
пелену, Василе пришел в лагерь грязный, злой, с расцарапанным лицом,
неся в руках маленький шерстяной комочек. Подошел ко мне
и сгрузил в руки маленькое тельце. Котенок мяукнул и завозился,
ища тепло, задрожал весь и съежился, не чувствуя материнского тела.
— Нашел его около мертвой матери, пока тренировался. Рыси —
существа разумные, дед мой их приручал, думаю, и у тебя
получится. Заодно и делом займешься, попрактикуешься на детеныше
зверином, а не по лесу будешь скакать и под стрелы шальные
подставляться.
Язык я прикусила, как сестра советовала. Ох, как тяжело мне это далось, прямо жгло изнутри.
Хотелось сказать все, что думаю: и про практику с детенышем,
и про «шальные» стрелы, но сжала челюсть и молчала, пытаясь
унять вскипевшую обиду. А потом я присмотрелась к князю и успокоилась. Слова его, может, и строгие
были, но смотрел он совсем иначе. С затаенной мольбой
и надеждой. Переживал он за маленькое существо, хотел, чтобы
понравился он мне, чтобы я порадовалась малышу.
И я смягчилась.