4
Путь к едва различимым во тьме строениям оказался дольше, чем
казалось поначалу: из-за плохой видимости расстояния искажались, и
земля, изрытая ямами, покрытая насыпями, была не самой удобной
дорогой. Наконец, он приблизился к ветхой изгороди и двинулся вдоль
нее, ища способ попасть в поселение. Впрочем, назвать эти три или
четыре дома «поселением» было некоторым преувеличением; кроме того,
чем дальше шел человек, тем сильнее ему казалось, что все дома
давно заброшены и необитаемы – ни единого проблеска света, ни
запаха дыма, ни лая собак, ничего. В одном месте изгородь
накренилась так сильно, что часть ее лежала на земле; человек
проник во двор и прислушался. По-прежнему все было тихо. Большая
часть окон закрыта ставнями; те окна, что открыты – не
застеклены.
Человек обошел дом и поднялся на крыльцо. Чувствуя себя глупо –
дом явно не был жилым – постучался; ответом, как и ожидалось, была
тишина. Дверь оказалась не заперта, но если снаружи еще можно было
что-то рассмотреть, то сени целиком утопали во мраке. Человек
поискал выключатель, но ничего не обнаружил. Он не стал заходить в
дом и двинулся к следующему: возможно, в одной из этих построек
кто-нибудь все-таки живет?
Второй дом мало чем отличался от первого, разве что забор
находился в лучшем состоянии. Ворота оказались заперты, но, не
смотря на омерзительную слабость в теле, перелезть через забор не
составило большого труда. Человек пересек двор, поднялся на крыльцо
– и в этот момент заметил движение слева от себя.
Оно находилось в тени сарая, и поэтому не было замечено
сразу; также и двигаться оно начало не сразу, оживая лишь
по мере приближения человека к той части двора, где был расположен
сарай. Его можно было бы даже принять за человека – если
бы не просветы в теле между костями. При движении оно
издавало негромкий шуршаще-скребущий звук – сухие суставы костей,
лишенные хрящей, терлись друг о друга.
Человек застыл, парализованный ужасом; затем дико, истошно
завопил – но двигавшийся к нему скелет с ошметками зачерствевшего
мяса на костях, в бесформенных лохмотьях, когда-то бывших одеждой,
не изменил движения. Создание, которое не должно было, не могло
существовать, двигалось медленно, но неумолимо. Оно приволакивало
одну из ног, кость которой, похоже, была повреждена, и лишь по этой
причине не успело добраться до человека в то время, пока животный
страх владел им, не давая двинуться с места. Нежить была уже совсем
близко, когда человек побежал. Это не было осознанным решением,
скорее инстинктом спасающегося зверя; позже он не мог вспомнить,
как пересекал двор и перелезал через забор, бежал по улице к
другому дому, чтобы без сил упасть рядом с изгородью и лежать там
неподвижно – будто ребенок, верящий в то, что если укрыться одеялом
с головой, бродящий вокруг кровати Бука не сможет причинить вреда.
Дети еще не знают, что чудовищ не существует, и потому способны
чувствовать их; человек, сжавшийся в комок у изгороди, испытал
худшее, что может пережить взрослый, знающий, как устроен мир и что
в нем возможно, а что нет – он вернулся в мир без правил, в мир
оживающих кошмаров, в худшую часть того неопределенного и
непонятного мира, который каждый покидает, расставаясь с детством.
Нет большего ужаса, чем столкнуться с реальностью, целостность и
упорядоченность которой нарушена, в которой происходит то, чего не
может и не должно происходить. Кроме детей, этот мир открыт лишь
умалишенным, и человек, лежащий в грязи рядом с изгородью,
окружавшей заброшенный дом, долго не мог понять, кто же сошел с
ума: он сам или мир вокруг него? Впрочем, вполне возможно, что
между одним и другим не было разницы.