Похоже, что сюда. Вон генерал
Гиеди — краше в гроб кладут, в руках у него
шапочка, найденная в подвале, а мальчик где?
А мальчик, вероятно, там, в колодце, в мешанине
растерзанной в клочья плоти и более-менее целых детских
тел.
Из садика на улицу вышел
Альсион, хмуро посмотрел на отдыхающих подчиненных:
— А, вот вы где... Хватит
валяться, идите помогите Боарду.
Гайал попробовал качнуться вперед,
чтобы оторвать спину от штакетника, на который
опирался, — и не смог. Тело не слушалось.
Он оперся рукой о пыльную траву и попробовал встать,
но рука, как будто не своя, согнулась в локте,
и он повалился в сторону.
— Лоссе, что с тобой?
— Услышал он над собой встревоженный голос Альсиона.
— Гайал!
Плохо дело, подумал Гайал. Тогда
он еще и не знал, насколько плохо. Лоссе умер через
три дня. Его тело заживо разлагалось, и милосерднее было его
пристрелить, но врачи, не понимающие, с чем
столкнулись, пытались как-то остановить процесс и глушили его
боль наркотиками.
Гайалу повезло больше, намного
больше: он был жив и боли не испытывал. Его
парализовало, но руками он худо-бедно мог еще двигать.
Вот странно, да: осколки он собирал руками,
а парализовало ноги. И именно в осколках янтарина
было дело: те, кто надолго задерживался в комнате,
те больше и пострадали. Меньше, чем Лоссе с Гайалом,
но что-то вроде отравления разной степени тяжести было
у всех, кто побывал в комнате и рядом с мешками
с янтарином. Тех, кто в комнату не входил
и рядом с мешками не отирался, не зацепило,
если, конечно, не считать тех двоих, что видели столб света
над виллой; эти ослепли.
Впрочем, так ли уж хочется
думать, что тебе повезло, если тебе двадцать два, ты лежишь
в постели и не в состоянии даже ложку поднести
ко рту, потому что непослушная рука если не роняет ложку,
то норовит унести ее куда-то к уху. Вот и Гайал
лежал, уставясь в беленый потолок палаты, и хоронил
в мыслях карьеру, жизнь и надежды своей небогатой семьи.
Теперь он матери не опора, а обуза. Теперь вся жизнь
пройдет в считании мух на потолке и ожидании смерти.
Этими руками и самоубийства как следует не устроишь.
Из каких-то соображений
в госпитале Гайала поместили в отдельную палату, так что
даже словом перекинуться было не с кем. По утрам
появлялся врач, бодрый, энергичный, веселый. Осматривал больного,
уверял его, что дело идет на поправку, и скоро Гайал
танцевать будет. Гайал ему не верил. Изредка заходила чопорная
сестра милосердия, без лишних разговоров выполняла назначенные
процедуры и исчезала. Примерно раз в час заглядывал дюжий
дядька-санитар: проверял, не надо ли чего, а если
время подходило, кормил Гайала с ложечки, помогал облегчиться
или мыл. С ним тоже задушевных бесед не получалось,
потому что санитар отделывался чаще всего междометиями. Вот
и оставалось прислушиваться к происходящему
в коридоре и предаваться тоске.