Вопросы из Фрола Аксютовича сыпалися, что горох из драного
мешка. Навроде и простые, да только с каждым все муторней
становилося. Будто бы энто мы виноватые. А в чем?
В том, что болотом пошли?
Иль в том, что тварь одолели дюже редкую, не испросивши наперед,
кто и какою волшбой ея к жизни поднял? А может, и вовсе в том, что
живые. Небось, с мертвыми – оно проще. Сложил костер погребальный.
Молвил слово доброе, про тое, что человек ныне в ирий восходит
достойный, и нехай Божиня примет душеньку его да по собственному
почину и по заслугам земным соткет ей новое тело…
Аль иное совсем. Что сгинули в болотах отступники и лиходеи,
злое измыслившие супротив царствия Росского. Мертвые-то сраму не
имут.
А следом и головы б покатилися, и чуется, была б серед них
первою – Рязенского урядника. Оттого и ходил Лойко сам не свой,
смурен да мрачен. Ильюшка и вовсе черен с лица сделался. Небось,
егоный батька давно уж на плахе душеньку отдал, да окромя его были
и сестры малолетние. Девки?
Пущай и девки.
Но случись чего – не простые, но крови царское. Ее-то, может, и
капля, да с иных капель и реки родятся. Нет, не пощадят малолетних.
Не плахою, так болезнею неизведанной к Божине спровадят.
О том я думала, стоячи посеред снегов белых.
Слушала, как ветер гудит над головою, как вздыхают древние
сосны, об своем припоминаючи. И звенел в ушах смех сгинувшей
чародейки. Что, Зослава, думала, дойдешь и все-то закончится?
Нет.
Царева награда – она, что снег вешний. Ночью выпадет, да к утру
истает, и будешь хлебать грязюку полною ложкой…
Обошлось.
Добрались мы тогда до самого клятого острова, каковой Фрол
Аксютович вдоль да поперек излазил, разве что носом землю не рыл.
Но без толку. Остров – как остров. Обыкновенный. Только дерева в
безветрие все одно качаются, трещат да вздыхают, будто сетуют, до
чего глупы люди.
Тут, если и творилася волшба, то иного, не человеческого
свойства.
И не человеческому розуму до сути ее добираться.
…как бы там ни было, просидели мы на тех болотах две седмицы, и
с каждым днем делался Фрол Аксютович все мрачней.
А перед самым отъездом так он молвил, на нас не глядючи:
- Осторожней будьте…
- Будем, - огрызнулся Лойко, воротник шубы волчьей поднимая.
Бледен он и худ сделался, а оттого нехорош. Поблекло золото волос,
и сам за те две седмицы постарел, будто тянул кто из него силы.