— Что это? — я сел на ту скамью, с которой вскочил Воронцов и,
протянув руку, взял один из листков, лежащих рядом. — «Набожна
императрица до суеверности, так что исполняет дотошно все нелегкие
и стеснительные обязанности, кои религия ее предписывает, ничем,
однако же, не поступаясь из удовольствий самых чувственных, коим
поклоняется с неменьшею страстью. Весьма сдержанна скорее по совету
министра своего, нежели по собственной склонности. Ревнует сильно к
красоте и уму особ царственных, отчего желает зла королеве
венгерской, не скрывая этого, а также ревнует к сестре вашей Луизе
Ульрике, о красоте которой уже начали слагать песни менестрели. В
довершение всего двулична, легкомысленна и слова не держит».
Что это такое? — я показал лист Воронцову.
— Это-то... — протянул он. — Это то, чем развлекает себя на
досуге новый прусский посол Аксель фон Мардельф. Сам он пока еще не
составил своего мнения, только сплетни здесь в Петербурге собирал,
посетив с визитами, кажется, каждый дом тех дворян, кои здесь
остались, или уже вернулись из Москвы. Я так понимаю, что это пока
только наброски, а вот настоящие выводы он сделает уже после того,
как покрутится при дворе. Вот это мое любимое, про графиню
Румянцеву, что, мол, родилась и воспитывалась она за границей,
потому-то резко отличается от всех остальных дам тем, что лучше
воспитана и более утончена, а уж как в карты играет, загляденье
просто, — он зло усмехнулся, а я пристально посмотрел на него. В
отличие от брата, который слыл чуть ли абсолютно неподкупным, про
Романа ходило множество весьма неприятных слухов. Но сейчас я не
мог сказать, что он производит на меня отрицательное впечатление.
Возможно, это происходит потому, что я вот прямо таких откровенных
взяточников, как его рисует молва, ни разу не видел воочию.
Кажется, именно про него пошла поговорка про широкий карман, или я
что-то путаю.
— А можно поинтересоваться, Роман Илларионович, откуда у вас эти
записки? Где вы могли их заполучить, чтобы вот так запросто читать,
сидя прямо перед дворцом? — записи были сделаны, конечно же, не на
русском языке, и степень знания Воронцовым немецкого, если честно,
поражала, потому что, делая свои «записки», посол вовсе не
стремился к каллиграфическому качеству письма, и я иной раз не мог
разобрать написанное.