–Зеркало дай, Рипс.
Скрипач вытащил из-за пазухи дамское
зеркальце в крикливой, инкрустированной лазурью и хрусталем оправе,
и я, сняв маску и черный парик, тщательно изучил отражение. Ну и
рожа. Чужая, но это не успокаивает – мне же с ней жить теперь.
Соломенные вьющиеся волосы, бледная кожа, длинный и тонкий нос,
капризные губы сластолюбца и мягкий безвольный подбородок.
Интересно, этот аристократ еще жив, или давно сгнил в могиле,
разбив сердечко голубоглазой пастушке, согласившейся даже на брак
со старым пиратом, пусть и знаменитым?
–И
что она в нем нашла, чтобы так любить? – риторический вопрос
отражению.
–Бабы-с, – меланхолично отозвался мой спутник, цедя
вино мелкими глотками, чтобы растянуть удовольствие. Его дряблая
кожа порозовела, в глазах благодушие. – С девицами-то мне все
понятно. А вот как ты умудряешься заставить их женишков спокойно
отпускать невест?
Вот кто довел меня до нервного тика
своими вопросами. Три месяца достает! Но столько дней бродить в
паре с одним человеком – счастье для меня. Поначалу я сам от них
сбегал сразу после представления и дележа денег – их в первую
очередь опасался, пока не привык к этому миру.
–Не
так и спокойно отпускают. Кто тут очередных побоев боялся? –
улыбаюсь, и взгляд падает в зеркало. А паскудная улыбка у этого
моего облика – слащавая и липкая, как медовая патока. Как жить буду
с такой физиономией до следующего танца? Да и не всякий танец меня
изменит. Неизвестно, как сложатся грядущие день и ночь. И никто во
всех мирах не знает, когда в следующий раз найдется сердце,
способное хранить мечту живой.
В том и прелесть.
Скрипач допил кружку, но наполнять не
стал.
–Пойду, за вещами схожу.
–Лучше посыльного отправь.
–Не
доверю я всяким прохиндеям свою любимую!
Это он о спрятанной скрипке так нежно.
Его единственная любовь. Где-то я завидовал нищему пропойце – у
меня и того не было.
Поверх добротной рубахи Рипс надел
нищенский, драный на локтях и подмышками камзол, глянул на окно, за
которым бушевала гроза, чертыхнулся и снял с гвоздя шляпу с рваными
краями. Натянул ее поглубже, чтобы не унесло ветром и, захватив
недопитую бутылку, резко распахнул дверь.
Сколько можно говорить этому
склеротику, помнившему без провалов только бесчисленные мелодии и
названия вин, – не смей выходить, пока мое лицо открыто!