— Он ведь
не умер? Скажите, что он не умер!
Ее глухие
рыдания эхом отражались от деревьев и разносились по лесу. И чем
больше дриад признавало в погибших близких, тем отчетливее
становилось осознание, что только одной песне даровано передать
горечь потери — песне разбитых сердец.
Олеандр не
помнил, кто утащил его от ворот и довёл до хижины. В бреду он
повалился на ложе и забылся без сновидений. Проспал до следующей
ночи. Потом выходил. Напоил из фляги Абутилона, который наконец-то
восстановил отнятые хином чары и очухался. Вроде бродил где-то без
цели. Снова спал. Утром высунул нос из дома. Даже с кем-то
разговаривал.
Но с кем? О
чём?
Обрывки
бесед закружились в голове позже. Прежде размытые, лица
собеседников обрели в памяти четкость. Олеандр говорил сперва с
Фрез, а следом с Рубином. Первая выглядела до смерти перепуганной.
Вешалась Олеандру на шею. Твердила, что больше никогда не поддержит
его в столь глупой затее как побег из поселения. Второй поведал,
что отвёл Эсфирь в курганистые земли.
Опасная
была затея. Весьма опасная. Пока Рубин сопровождал Эсфирь, их могли
засечь. Или хуже — перехватить. С другой стороны, на тот миг
большинство хранителей стянулись к морю. Их волновали раненые и
павшие. Едва ли они размышляли, куда уполз сын Цитрина.
Отсутствие
Рубина никто не заметил. Хотелось верить, не заметил.
Вырваться
бы теперь к Эсфирь! Олеандр вздохнул. Он лежал на рулонах шелков,
сваленных в углу трапезной, и наблюдал, как крупинки пыльцы играют
в воздухе в догонялки.
За стенами
дома все галдели и гудели. Ствол, пронзавший комнату, казалось,
сотрясался от дрожи. И немудрено. В Барклей, где большинство
жителей только и делали, что жаждали шанса потрещать языками, редко
происходило что-то на самом деле страшное. Поэтому дриады и
принялись засыпать друг друга вопросами, порождавшими ураганы
пересудов и нелепых догадок.
Слушок о
бедах и судных листах всё-таки просочился куда не следовало. Ныне
каждый встречный и поперечный плодил рассады слухов от «Возможно,
дочь-изменница Эониума жива» вплоть до «Стальной Шип-пройдоха,
верно, дитя заимел на стороне». Кто-то даже предположил, что Мирту
выжгли рот, потому что при жизни он слишком много
говорил.
Ну не
дурость ли?
Олеандр
знать не хотел, как в умах соплеменников рождаются мысли, которые
потом слетают с языков столь бредовыми слухами. И все же одна
сплетня засела в мозгу занозой — сплетня об Азалии. Он не считал,
что она жива. Отнюдь. Все видели её тело. Все видели её
похороны.