К счастью,
Аспарагус отвернулся. Иначе получил бы в глаз, по другую сторону от
изувеченной половины лица — для гармонии. Вестники совести в его
душе, как видно, прозвонили в заржавевшие колокола.
Потому как
он поспешил добавить:
— Эсфирь не
пострадает, ежели согласится на сотрудничество. Она нужна Каладиуму
живой.
— Ежели? —
вопросил Олеандр, а затем прокричал: — Ежели, говоришь?! А ежели
нет? Что тогда? Палач убьет ее? А ежели да — что тогда? Заставит
исцелять вырожденцев, который убивают наших? Эсфирь не игрушка,
Аспарагус! Не наживка! Подозреваешь Каладиума? Вперед! Выведи его
на чистую воду! Ты сильно заблуждаешься, полагая, что я буду сидеть
сложа листья…
— Уповая на
податливость Каладиума, — перебил его архихранитель, — на ложный
путь ступаю вовсе не я, наследник. Будьте благоразумны, не
свершайте сомнительных деяний. Ныне мне должно увериться в
выводах.
Аспарагус
что, поскачет за Эсфирь? И Каладиум тоже?
Отчаяние и
страх за жизнь Эсфирь. Гнев и острое желание живьем содрать с
Аспарагуса кожу и отправить освежеванную тушу отцу с просьбой
прислать взамен кого-нибудь подобропорядочней, например, дохлого
вепря. На мгновение все чувства в груди Олеандра смешались. Пальцы
сжались в кулак. Он уже размахнулся для удара, как рука оказалась
вывернутой за спину. Грубые ладони сомкнулись на плечах. К носу
прилипла тряпка, пропитанная какой-то гадостью с резким
запахом.
Сонник!
Только догадка просочилась в голову, мир перед глазами поплыл.
Потуги вырваться ни к чему путному не приводили. Олеандр обмяк на
ветви сродни мешку, напичканному опилками.
Не спать!
Он распахнул веки и часто-часто заморгал. Но глаза предательски
слипались, утягивая в кошмар. Едкий запах сонника обволакивал
сознание, дурманил разум. Чувство вины корнями вгрызалось в сердце.
Вязло в груди, выкорчевывая наружу горечью поражения.
Впереди
маячила расплывчатая зеленая тень. Взоры Олеандра и Аспарагуса
пересеклись — будто небо и земля столкнулись.
— Жаждали
правды? — бросил архихранитель. — Извольте.
И это были последние слова, которые
Олеандр расслышал, прежде чем потонул во мраке.
Аспарагус
покинул поселение.
Ныне он
неподвижно стоял у дерева, завернувшись в плащ. Сердце, поначалу
отплясывавшее в груди танец, замедляло стук с каждым вздохом. Он
видел крупицы пыльцы, гоняемые по лепесткам дыханием ветра.
Чувствовал холод ножен, торчавших из-за пояса. Слышал, как опоенный
зноем воздух колышет нити паутины, наигрывая на них тихую мелодию.
Шум древесных крон, птичья трель — лес напевал столь ладную песнь,
что в ней легко различались подложные ноты, одной из коих явился
треск, словно кто-то ступил на тонкий лед.