На просеке
воцарилась тишина. Воздух насытился пагубной сыростью, будто над
лесом взметнулась волна, гораздая поглотить все живое. Чуть поодаль
во мраке ночи сверкнул беловатый свет. Сперва едва заметный, он
разгорался все ярче и перемещался, подобно блуждающему огню, пока
его хозяин, перескакивая с ветки на ветку, спускался с
дерева.
Наконец,
давление воды исчезло. Перед взором Аспарагуса появился океанид —
высокий и поджарый, бледнолицый, со стянутыми на макушке в хвост
белыми волосами, лоснившимися серебром. Ныне сын Дуги́ уже мало
походил на того сутуловатого паренька, прежде нараспев читавшего
дриадам стихи.
— Полагаю,
вопросы мои останутся без ответа? — Его голос иссох, как выкинутый
на солнцепек прут.
— Лесу
угрожают выродки, за спинами коих стоит Каладиум, — отозвался
Аспарагус. — Наследника клана дважды пытались убить.
Достаточно?
— Малахиту
грозит опасность, — вымолвил сын Дуги́, пряча в карман портков
тонкую древесную трубку. — Вы желаете, чтобы я приглядел за ним. А
перед тем, стало быть, вы намерены отправить меня к праотцам?
Как-то не вяжется.
Бровь
Аспарагуса в недоумении изогнулась. Он опустил глаза и понял, что
рука до того крепко стискивает меч, что на ладони впору
отпечататься бледному пятну от рукояти-шипа.
Треклятые
океаниды! Всё-то они подмечают!
— Вы
мертвы?
—
Отнюдь.
— Тогда
ваше предположение ложно, — Аспарагус поправил маску и откинулся на
дерево. — Хранители вас не узнали. Я и сам сомневался до
последнего.
— Коли
ведаете, я не услаждал взор красотами Барклей довольно давно, —
прошептал сын Дуги́, сведя руки за спиной. — Посему речам вашим и
не подвластно заронить во мне семя изумления. Сказать по совести,
иной раз я и сам с трудом припоминаю себя прежнего.
— Снимете
повязку?
Сын Дуги́
не ответил, но и не отказал. Цокнув языком, он коснулся круглого
лоскута ткани, прикрывавшего левый глаз. Нашлепка соскользнула,
упала на исчерченную шрамами ладонь, и разноцветные глаза — синий и
белый — сверкнули во тьме, два вертикальных зрачка
сузились.
Ярость
прокралась в душу Аспарагуса обезумевшим зверем. Он привык держать
чувства в узде, не давать им воли. На его лице не дрогнул мускул,
дыхание осталось ровным. Лишь орошенное ядом гнева сердце пустилось
вскачь, погоняемое хлыстом оживших воспоминаний.
Ведь он
глядел на океанида, кой перевернул жизнь Антуриума вверх дном и
разрушил его семью.