Порывшись по карманам, насчитал четыреста двенадцать рублей –
весь мой аванс.
«Этого хватит», - мелькнула одинокая мыслишка.
Я только плечами пожал. Хватит для чего?
Надрывно звенящий «ПАЗик» довез меня до вокзала – низенького
зданьица из силикатного кирпича, но с обязательными круглыми
часами. Пожелтевшее, словно раскочегаренное солнце почти закатилось
в зенит, когда проходящая электричка подтянулась к платформе,
лязгая и свистя. Пассажиры заторопились, всей гурьбой вваливаясь в
раздвижные двери тамбуров.
Беспокоился народ зря – в полупустых вагонах мест хватило всем.
Скучная кондукторша сунула мне картонный билетик с дырочками, и
покатил поезд до самого Бологого.
А дальше… Не знаю. Где на попутках, где на автобусе доберусь до
Устюжны или до Тихвина. Следующая остановка – Петрозаводск. А потом
– конечная. Сегозеро.
Там меня никто не найдет. Никого слышать не хочу, видеть не
хочу… Даже Риту, даже маму с Настей… Что я им скажу? Как в глаза
смотреть буду? Нет.
«В Карелию! В глушь! На Сегозеро!»
Среда, 5 апреля. Вечер
Зеленоград, аллея Лесные Пруды
- Жив ваш сыночек, жив, - старец Корнилий журчал утешительно. –
Он всю силу свою неизреченную отцу отдал, всю до последней капли!
Человек моих лет на Мишином месте сам бы душу богу отдал – это же
сильнейшее нервное истощение, тяжелейшая нагрузка на сердце, на
мозг… Я вовсе не пугаю вас, Лидия, просто донести хочу, чтобы
верное понятие было, чтоб не боялись зря. Миша молод и здоров, он
эту тяготу вынесет! Вы только поймите: сила, о которой я речь веду,
у всякого есть, только мало ее в нас. А у Миши – много. Но даже мы,
малые сии, бывает, что не выдерживаем утраты той малости, выгораем,
как принято говорить, маемся смертельным равнодушием – ацедией, и
помираем. И еще раз – не для того говорю, чтобы страху нагнать. Я
объяснить хочу вам, отчего ушел Миша. Потеря энергии – истинное
потрясение для мозга, первые дни мальчик будет как бы не в себе,
горе затмит всякое разумение…
- Миша был в полнейшем отчаянии, - тихо заговорила Рита,
вставая. – И винил во всем себя…
Она подошла к окну, где, сутулясь, стояла Настя, и обняла ее.
Мишина сестричка безмолвно прильнула к ней, жалобно поглядывая на
маму.
Лидия Васильевна казалась рассеянной и безучастной. В строгом
черном платье, с легкой муаровой накидкой, укрывшей волосы цветом
глубокой ночи, она сидела рядом с Корнилием, обряженным в рясу, и
это соседство не вызывало оторопи.