Я медленно шагал по узкому пляжу, и мерзлый песок хрустел под
ногами. Смертельная усталость понемногу отпускала меня, освобождая
место для переживаний.
Отчаяние, когда впору скулить и выть, пригасло, но никуда не
делось, разъедало душу по-прежнему. Мало мне было вины, что
тяготила не снимаемым грузом, так теперь еще и стыд в придачу. Ведь
я, как тут не крути, бросил своих женщин. Разбирайтесь, дескать,
сами. С горем своим, с похоронами… Не мешайте мне страдать в гордом
одиночестве!
Медленно втянув в себя холодный воздух, я выдохнул. Вот сейчас,
в том состоянии, в котором нахожусь, я ни за что бы не сбежал. Но в
то поганое воскресенье Миши Гарина как бы не стало, тогда в лес
ломился мой усеченный аватар, подранок, истекающий кровью, слезами
и соплями. Безмозглый автомат, ищущий убежища, чтобы зализать раны
и вернуть себя.
Я вышел на скалистый мыс. Камень под ногами сглажен и обкатан
ледником – никаких острых выступов. Десять тысяч лет назад тут
стыла холодная, безрадостная пустыня – каменное крошево, морены да
пустые водоемы. Жизнь добралась сюда не сразу, зато теперь есть, на
что посмотреть со вкусом…
Мои губы изогнулись в подобии улыбки. Наверное, впервые за
крайние дни. Когда вернусь домой, я буду каяться и просить
прощенья, но сейчас мне нужно собрать себя по кусочкам, как
рассыпанный детский конструктор.
«Дайте мне недельки две… - выпросил я мысленно. – Ну, хотя бы
недельку…»
Таскаться по берегу замерзшего озера, пусть даже живописному,
было трудновато. Мне бы посидеть, а еще лучше – полежать… Дряблые
мышцы не желали сокращаться, а энергия, что копилась во мне годиков
с трех, иссякла напрочь. Весенний же день короток… Если не найду
хоть какую-нибудь хибарку или лодочный сарай, придется всю ночь у
костра мучиться, чтобы с утра снова выползти на поиски.
«Ну уж, нет уж…» - вяло потянулась мыслишка.
Осторожно спустившись со скалы, я продрался через густой ельник
и вышел на каменистый бережок узкого заливчика-губы. Ее сплошь
затянул прозрачный лед цвета бутылочного стекла, блестевший, как
витрина.
Я замер, утомленно хмурясь – метрах в десяти, горбясь над
лункой, сидел этакий старичок-боровичок, утонувший в тулупе и
здоровенных валенках.
- Вот уж не ожидал застать живую душу в тутошнем безлюдье! –
подал голос дедок. Из хилого тельца рвался рокочущий бас.