- Ты слушал проповедь, сын мой?
Он стоял у выхода с лестницы, прямо
за дверцей. Усталый, но воодушевленный.
- А надо было?
- Дерзость хороша во всем, кроме
общения с Господом.
- Мы вполне довольны друг другом.
Глаза падре, преисполненные
сочувствием и состраданием, задержавшимися с мессы, печально
сощурились.
- Я бы попросил тебя не
богохульствовать, но похоже, Он и впрямь не против. И все же, не
забывай: у всякого терпения есть предел.
- У божьего тоже?
- Господь велик в своей милости и
всепрощающ. Он смотрит на всех нас, выделяя каждого. А вот мы чаще
желаем видеть только самих себя… Вокруг тебя много людей, Франсуа.
Разных людей. Есть хорошие, есть плохие, и порой их невозможно
отличить друг от друга. Остерегись делать неправильный выбор, вот и
все, о чем я тебя прошу.
И он туда же! Мамочка постаралась, не
иначе. Представляю, чего она наговорила священнику, и конечно же,
исключительно для моего блага…
- Не хочешь обсудить это?
Многозначительный кивок в сторону
исповедальни. Кивок, от которого меня чуть не передернуло.
Я так и не побывал там. Ни разу.
Однажды залез только, чтобы посмотреть, как резной шкаф выглядит
изнутри. Но и тогда, получив сквозь плетеное окошко ласковое
предложение поговорить, отказался наотрез.
- Я уже обсудил. С Ним.
- Не нужно пренебрегать человеческим
участием, сын мой. Господь прощает, но понять может только
человек.
Спасибо, у меня без вас есть такой на
примете. Человек. Друг. И с ним я тоже уже побеседовал.
- Вы очень заботливы, падре.
- Я все-таки надеюсь на разговор,
Франсуа. Он не будет лишним. - Мозолистая ладонь взъерошила мои
волосы. – А пока ступай. С богом.
Каждое прибытие сенатора в семейную
резиденцию казалось мне неожиданным примерно лет до пятнадцати.
Потом выяснилось, что вполне достаточно немного более напряженного
слуха, капли внимания к мелочам и простейшего расчета, основанного
на здравом смысле и хорошей памяти, чтобы предугадать, когда Джозеф
Генри Линкольн снова переступит порог своего дома.
Ну да, я ждал его. Ждал всякий раз.
Вернее, не столько его, сколько момента, когда высокий, статный,
седовласый мужчина войдет в мою комнату и произнесет несколько
драгоценных слов. Например, назовет меня сыном.
- Я дома!
Кто бы сомневался.
- Папа, папа приехал!
Детская непосредственность в самом
примитивном своем проявлении. Сейчас Генри скатится по ступенькам в
холл, прямо в объятия сенатора, потом взлетит, замирая от восторга
на руках-качелях, раскраснеется, засияет, заслужит положенную
порцию ласки и только потом уступит внимание мужа жене. Так всегда
происходит. По одному и тому же сценарию, явно списанному из
сусальной рождественской истории.