- С возвращением!
Мамин голос. Радостный, влюбленный,
смущенный и горделивый, как будто публичное проявление чувств –
верх непристойности, а значит, она снова и снова совершает подвиг,
позволяя глубочайшим тайнам показаться на поверхности.
Раньше я старался опередить всех и
первым поприветствовать хозяина дома, вернувшегося домой. Теперь
моя старательность не имеет смысла, стало быть, нет нужды
торопиться: пусть минутная стрелка совершит еще один оборот. Или
два.
Сенатор выглядит усталым. И
довольным. Наверное, переговоры или какое-то другое мероприятие, на
котором он присутствовал, завершились успешно. Хотя, вряд ли Джозеф
Линкольн принимал гостей, тем более, коллег: слишком нейтрально и
раскованно одет. Даже гольф-клуб требует большей тщательности во
внешнем облике. Значит, дела если имелись, то скорее личные, нежели
общественные.
- О, Фрэнк! Ты-то мне и нужен.
Надо же, меня заметили. Не прошло и
полгода.
- Позволишь украсть своего сына
ненадолго?
Сегодня поцелуя удостаивается мамина
верхняя губа. Это прямая противоположность прелюдии. Вот если бы
сенатор куснул нижнюю…
- Как пожелаешь, дорогой.
В такой момент Элена-Луиза с
легкостью отдаст все, что угодно. По первому требованию. Тем более,
вещь ненужную и бесполезную.
- Пойдем, прокатимся.
Сенаторский «фалькон» стоит прямо у
крыльца и выглядит чуть потускневшим. Итак, дела точно были
личными: машина выкачена не из гаража, а прошла дорогу. Довольно
долгую, кстати.
- Садись вперед.
Как можно отказаться от поездки на
шикарном авто и с личным водителем в лице сенатора Санта-Озы? Любой
бы на моем месте визжал от восторга. Да и я…
Сердце все равно замирает. Даже
сейчас, когда злиться получается успешнее, чем радоваться. Если
задуматься, мне не так уж часто выпадал случай побыть с Джозефом
наедине. А по личному приглашению – и вовсе ни разу. Он никогда не
старался притворяться моим отцом. Прилежно спрашивал, как идут
дела, но всегда довольствовался короткими, ничего не значащими
ответами. Следил, чтобы у меня было все необходимое для игр и
учебы, но пожалуй, не пробовал размышлять о том, чего я хочу на
самом деле. А может, просто терпеливо ждал. Первого шага с моей
стороны. Ждал, что однажды я назову его…
Совершу невозможное, то есть.
Для меня ведь слово «папа» означало
ужас. Воскрешало в памяти кошмар вечных склок, ссор, оскорблений и
рукоприкладства. Да, не в мой адрес. Меня отец никогда не трогал.
Зато маму не щадил. Нуждалась ли она в защите? Семилетнему ребенку
этого было не понять никакими силами. Я и теперь не уверен. Моей
рукой вела в тот день странная, шальная мысль: а что случится, если
животная агрессия, которая вдруг так ярко запылала в Андре Дюпоне,
вдруг вырвется наружу? Одно дело, если обрушится на маму или меня:
мы же оба одно целое с отцом. Семья. Нам нестрашно. Но за дверью
дома мир продолжается. И в нем живут люди, которых наша боль не
должна была коснуться. Ни за что на свете.