Скидывает рюкзак на землю, звякает
молнией и начинает копаться в поисках своих жутких ритуальных
атрибутов. Смотрю на нее, а самому мерещится, как у нее рожки из
головы вылезают и в глазах огоньки загораются. У меня еще никогда
не было подружки, которая скакала бы козликом у чьей-то
могилы.
— На! — Пинкодик всовывает мне в руки
маленькую пластиковую лопату, которую, походу, сперла из песочницы
на детской площадке во дворе. — Копай!
— Чего? — Надеюсь, она оговорилась. —
Здесь?
— Ну да! — вполне серьезно отвечает
она, раскладывая на шелковом платке восковые свечи. — Войди в
оградку и выкопай на могиле лунку.
Верчу в руке лопатку и веду
бровями:
— А че не ложкой?
Не растерявшись, Пинкодик вынимает из
рюкзака десертную ложку.
— Окей, — соглашаюсь я. — Пусть будет
детская лопатка.
Скрипнув калиткой по самим нервам,
осторожно вхожу в оградку, и рука сама тянется под ворот футболки.
Достаю свой нательный православный крестик и сжимаю в кулаке. Не
скажу, что я человек верующий, но сейчас даже «Отче наш» вспомнил,
мысленно прося всех святых закрыть глаза на то, что мы творим с
Пинкодиком.
Опустившись на колени, втыкаю лопатку
в твердую почву и начинаю ковырять.
— Как глубоко рыть? — уточняю, уже не
представляя, что может быть абсурднее.
— Пока не услышишь голос, — отвечает
копошащаяся у меня за спиной Пинкодик.
— Чей?
— Хорошо бы голос здравого
смысла.
— Это ты мне говоришь о здравом
смысле?! — Поднимаюсь на ноги и разворачиваюсь.
Пинкодик скручивает свечи, соображая
из них подобие куклы. Выглядит зловеще. Аж мороз по позвоночнику
пробегает.
— Мой голос, Барс, не тупи! Я скажу,
когда хватит! — Она достает из рюкзака две фотографии — свою и
Цукермана — и начинает что-то бурчать под нос.
Хлопнув глазами, возвращаюсь к
ковырянию могилы. Ничего нелепее в своей жизни не делал. Если
бабуля узнает, вычеркнет меня из завещания и запретит приходить на
ее похороны. А то и вовсе потребует ее кремировать и развеять прах
по ветру, лишь бы такие долбонавты, как ее внучок со своей
пришибленной подружкой, не занимались подобной ерундой на ее
могиле.
— Да-а-а, так мы до ишачьей
пасхи тоннель к ЗАГСу копать будем, —
фыркаю, заколебавшись воротить плотные комья.
— Достаточно! — слышу у себя над
плечом. Только голос уж совсем не похож на голос
Пинкодика.
Она хоть и деревенщина, а говорит
нежно, мягко. Сейчас же ко мне обращается какой-то чувак лет
сорока, под два метра ростом, да еще с такой резкостью, как будто у
него пушка в руке. Или это она своим заклинанием себя в
трансвестита превратила?