— Нет, он — любимый сын хана... его
наследник, и ведёт себя соответственно. Только и всего.
— А ты?
— Что я? — снова нахмурился Шона. —
Почему не пьёшь?
Я намочила губы в айраге и вернулась
к интересующей меня теме:
— Помнишь, обещал рассказать о своей
матери?
— Только если обгонишь меня на
лошади, — Шона поднял большой палец вверх.
— Ещё бы предложил посостязаться в
бех! — шутливо надулась я.
Шона расхохотался, но тут же
посерьёзнел и вздохнул:
— Ты — такой хрупкий... я бы и
тронуть тебя боялся.
— Не такой уж и хрупкий! —
оскорбилась я. — Ладно, не хочешь — не говори.
— Она была любимой наложницей кагана,
— неожиданно произнёс Шона. — Отец привязан к Солонго-хатун,
уважает её ум, любуется красотой... но мою мать он любил. А она...
любила другого.
— Другого? — оторопело переспросила
я.
В принципе, ничего удивительного —
толстый хан никак не тянет на мечту всех женщин. Но
открыто предпочесть ему другого...
— Одного из нукеров кагана, — не
глядя на меня, проговорил Шона. — Его казнили, она лишила себя
жизни, а каган... принял меня, несмотря ни на что. Иной на его
месте мог бы усомниться... и избавиться от меня. Но он продолжает
считать меня сыном, даже не зная наверняка, чья кровь течёт в моих
венах. И Тургэн, что бы ни говорил о моей матери, ни разу не
попытался оспорить, что я — его брат.
— Понимаю... Но их поведение не так
уж и благородно, как может показаться. Как по мне, ты или
принимаешь человека без оговорок или не принимаешь его совсем. А
они будто делают тебе одолжение, позволяя считаться их
родственником, и всё же относятся, как к изгою.
Злая на каганёнка за недавнее
унижение, я не хотела видеть благородство ни в одном из его
поступков, и не выбирала слов, даже понимая, что они ранят Шону. Но
тот только грустно улыбнулся.
— Ты всё ещё не понимаешь наших
обычаев. Своей изменой мать запятнала и себя, и меня. Неважно,
течёт ли во мне кровь кагана, я не могу считаться равным
остальным.
— Но это — глупость. Ты — гораздо
благороднее их всех вместе взятых!
Оторвавшись от созерцания шкуры, на
которой сидел, Шона вскинул на меня глаза, и в них мелькнул едва
заметный огонёк.
— Ты правда так считаешь, Марко?
— Конечно, иначе бы так не
говорил.
Огонёк в глазах Шоны вспыхнул ярче,
взгляд стал пытливым, почти гипнотическим. Почему-то смутившись, я
уставилась на чашу с айрагом, которую продолжала держать в руке, и
невпопад спросила: